Сожженная карта
Шрифт:
Сегодня я принес заявление об уходе. Если найдутся доказательства, что я был последним человеком, с кем вел свой последний разговор Тасиро, мне не избежать преследования полиции. А я еще больше ухудшил свое положение хотя бы уже тем, что немедленно не сообщил в полицию о случившемся. Чрезвычайно запутанная ситуация — для шефа она невыносима. Нельзя сказать, что шеф предложил мне уйти с работы, — это верно, но он и не отверг моего заявления. По выражению лица ни о чем не догадаешься, лишь глаза ласковее, чем обычно… Работать самостоятельно — это, конечно, хорошо, но стоит мне хоть чуть ослабить вожжи, и человека начинает заносить, а считают, что я придираюсь из-за дурного характера. Сколько угодно примеров того, что конец жизни почти всегда болото… у тебя, по-моему,
Полдня я сидел дома и ждал. Хорошие ли известия, плохие ли — хуже всего, когда ты бежишь от них. Но полиция так и не показалась. Кажется, худшего я избежал. Опасность была не столь уж нереальной, хотя о моих разговорах с Тасиро знали только женщина, шеф, ну и сам Тасиро.
Ожидание невыносимо… работаешь, но результат заранее известен и не зависит от твоих собственных сил, а ожидание — какие бы усилия ты ни прилагал, ничего изменить не может. К тому же от двухдневного пьянства я чувствовал себя отвратительно — три раза меня выворачивало. А может быть, за тем окном женщина тоже ждет? Скорее всего, полосатая штора не служит знаком того, что он вернулся. В противном случае был бы, конечно, звонок в агентство и я получил бы сведения от шефа. Полосатая штора означает что-то другое. Может быть, женщина все еще ждет? Но у меня не хватает мужества позвонить у той двери. Сменилась штора, и там внутри, несомненно, произошли какие-то перемены, даже если он и не вернулся. А кроме того, и во мне произошла перемена. Я ушел со службы в агентстве, которому женщина поручила розыск, я уже не агент, и женщина для меня уже не заявительница. Шеф дал мне последнее поручение: узнать, имеет ли она намерение продолжать розыски, даже если они будут поручены другому сотруднику, но и это я решил сделать лишь после того, как завтра утром порыскаю в «Камелии». Малодушие, может быть, но другого выхода у меня нет, и я не знаю, куда себя девать.
Онисчез, брат заявительницы убит, егоподчиненный Тасиро покончил с собой, моя жена ни разу не позвонила, и единственный человек, кто остался у меня, — женщина, которая не устает ждать.
Все исчезают. В глазах сослуживцев из агентства я, как это ни странно, тоже, видимо, буду одним из тех, кто исчез. Нет, не только я. И женщина, разговаривающая сама с собой и пробуждающаяся только опьянев, — ведь фактически подтвердить ее существование может лишь налоговый инспектор из муниципалитета. Смешная игра в прятки, когда несуществующие люди ищут друг друга.
Как ни сверкает ртутный фонарь, кроме тьмы, ничего не видно. Иногда подходит автобус и слышны шаги, но людей не видно… есть лишь уставшая от ожиданий черная, пустая перспектива… но я продолжаю ждать… медленно иду, останавливаюсь, поворачиваюсь на каблуках и снова иду… буду ждать сколько угодно… пока ждет женщина, буду ждать вместе с ней и я… точно по трубам, разносится звук с силой захлопнутых где-то вдали металлических дверей и отдается в ушах, как глубокий вздох земли. Тихий собачий вой прорезает пустоту. Действительно ли все исчезают?
Значит, за мной следили — ничего другого я предположить не могу. На улице все однотонно, краски еще не вернулись, но уже достаточно светло, чтобы различать очертания предметов. Как раз час, когда автомобили только начинают тушить фары, а в «Камелии» еще горит свет и сквозь черную сетчатую штору видно, что делается внутри. Кафе, темные дела которого все время привлекают мое внимание, битком набито волнующимися людьми. Мое донесение могло остаться в неизменном виде, стоило лишь исправить число с четырнадцатого на пятнадцатое… По всей вероятности, из кафе
Я тоже не собираюсь остерегаться. Моя цель — встретиться с кем-нибудь из завсегдатаев и расспросить о нем. Я уже безработный и не собираюсь силой вытягивать из него сведения, окажись он неразговорчивым, и совсем не думаю о том, чтобы принуждать его к этому с помощью шантажа, запугивая разоблачением темных дел, которые здесь творятся. Обратив внимание, что объявление «Требуется официантка» написано заново, толкаю дверь кафе, в которое я уже приходил столько раз, и в тот миг, как я беспечно окунаюсь в шум и духоту…
У меня не было времени рассмотреть, что там происходит. Я лишь наткнулся на враждебные взгляды нескольких человек, обернувшихся в мою сторону, и в то же мгновение рука, протянувшаяся из-за двери, схватила меня за шиворот, а другая изо всех сил ударила по голове. Нет, это была не рука, а скорее палка. Похоже, гибкая резиновая дубинка. Тупо сдавило грудь. Во рту вкус желудочного сока. Меня били по лицу, пинали ногами, но особой боли я не ощущал. Боль я почувствовал, когда меня выволокли из кафе, бросили около стоявшей рядом машины и стали бить ногами по голове и животу. Резкая боль вспыхивает фейерверком, пробегает искрой, дав импульс сердцу. Может быть, от этого и я прихожу в сознание. Кто-то открывает дверцу машины, другой, взяв меня под мышки, вталкивает внутрь. Торчащие наружу ноги втискивают под приборную доску и грубо захлопывают дверцу. Сработано специалистами. Жаль, что не удалось рассмотреть лица человека, который заталкивал меня в машину.
Боль возвращает мне энергию. Пробую пошевелить плечами — к счастью, от этого как будто боль не усиливается. Руки в крови. Смотрю в зеркало над ветровым стеклом — все лицо залито кровью, будто его специально разрисовали кисточкой. Нос распух, дыхание тяжелое. Достаю из-под сиденья старое полотенце для протирки стекол и вытираю кровь. Но запекшуюся кровь так легко не сотрешь. Да и из носа кровь все еще идет. Зажимаю нос, откидываю голову и некоторое время остаюсь в таком положении. Но медлить нельзя. Там, где я нахожусь, сейчас еще почти безлюдно, окно «Камелии» уже превратилось в черное зеркало, пейзаж приобрел краски, вот-вот наступит утро, и на тихую безлюдную улицу хлынет поток людей. Мне не для чего выставлять такое лицо на всеобщее обозрение. Сворачиваю жгутиками бумажную салфетку и затыкаю нос. Ощущая взгляды, несомненно устремленные на меня из окна «Камелии», медленно отъезжаю. Сторожка автомобильной стоянки еще погружена во тьму, и старика, к сожалению, разглядеть невозможно.
И снова белое небо… и белая дорога, точно привязанная к этому небу… фонари уже сомкнули веки, дорога расширяется — на глаз метров десять… только кое-где в распахнутых парадных еще сохранились остатки ночи. Последние машины, развозящие молоко, проносились мимо вниз по склону, громыхая пустыми бутылками.
К счастью прохожих нет, я взлетаю по лестнице, прыгая через две ступеньки. И вот белый звонок у белой металлической двери с темно-зелеными наличниками… прошел всего лишь один день, а у меня состояние как у матроса, ступившего на сушу после многомесячного плаванья… какое бы значение ни таила в себе полосатая штора, человеку с окровавленным лицом, конечно же, разрешат войти.
После второго звонка шторка окошечка в двери наконец приоткрывается. В такое время задержка вполне естественна. Звук поспешно снимаемой цепочки. Ручка поворачивается, дверь широко распахивается, и, как я и ожидал, испуганный голос:
— Что случилось? В такую рань…
— «Камелия». Разрешите умыться…
Во всяком случае, в прихожей мужских ботинок не видно. Женщина, с сеткой на голове и в какой-то стеганой пижаме, кажется девочкой, и я никак не могу совместить ее с цветной фотографией, на которую, не отрываясь, смотрел две ночи подряд.