Спасатель. Серые волки
Шрифт:
Но тут, как и в случае с сиамскими близнецами, требовалась сложная хирургическая операция. Иногда случается так, что спасти обоих (не говоря уже о троих) не представляется возможным. Тогда надо принимать решение: либо оставить все как есть, либо пожертвовать одним, чтобы другой мог жить полноценной жизнью. В данном случае ради спасения одной жизни надлежало пожертвовать двумя, но на эту жертву Владимир Николаевич был готов пойти с превеликой радостью.
Ну ведь достали же! Да как досталито – до печени, до самого что ни на есть нутра!
Владимир Николаевич снял и нервно
«Итак, – спросил он себя, – чего же мы ждем?»
Ждать было нечего, теперь он понял это окончательно и бесповоротно. Наверное, нужно было просто уехать из Москвы, временно потерять контакт со стаей («Серые Волки»; господи, надо же было такое придумать!), чтобы в голове все утряслось, улеглось и встало на свои места.
Коекакие связи в криминальном мире у него сохранились еще с тех пор, когда он работал обыкновенным следователем. Странно, казалось бы: прокурор и вдруг водит знакомство с уголовниками! А с другой стороны, и не странно вовсе, а, наоборот, естественно: как можно не знать людей, с которыми работаешь, судьбы которых вершишь? Троих закрыл, четвертого отпустил с миром – вот и готов твой вечный должник, благодарный тебе по гроб жизни.
Среди таких отпущенных встречались и настоящие профессионалы, истинные мастера своего дела. Одному из них гдето с месяц назад Владимир Николаевич сгоряча даже выдал аванс, попросив, правда, повременить с выполнением заказа до особого распоряжения. Киллер, что называется, стоял в паузе, и теперь, судя по всему, пришло время нажать на «Play». Поторопиться с этим следовало еще и потому, что киллеры, как правило, долго не живут и смерть, опять же как правило, настигает их в самое неожиданное время и в самых неожиданных местах.
«Ну что, – мысленно спросил у себя Владимир Николаевич, – поехали?» И, подумав минуту, так же мысленно ответил на свой вопрос: «Да, поехали. А чего, собственно, тянуть? Рано или поздно Беглов со своими затеями их угробит; это было ясно еще тогда, в конце восьмидесятых, и жизнь его, увы, ничему не научила: как был копеечным гопником, так гопником и остался. А Макаров – просто энергичный, крикливый дурак, что при определенных условиях может сделать его намного более опасным, чем самый умный, хитрый и могущественный враг».
За окном проплывали, розовея в лучах утреннего солнца, похожие при таком освещении на горячо любимую Владимиром Николаевичем пастилу гигантские пластины окраинных микрорайонов. Железное лязганье под днищем вагона прекратилось, теперь поезд шел мягко, почти беззвучно, словно не катился по рельсам, а легко, без трения, скользил по ним к перрону Казанского вокзала. Даже не глядя в окно, по одному этому звуку было несложно догадаться, что состав пересек административную границу Москвы –
Тут же подумалось, что ему, высокопоставленному чиновнику, государственному человеку, не пристало даже мысленно баловаться такими сравнениями. Но из песни слова не выкинешь; дада, вот именно из песни. Вспомнилось вдруг, как в начале мая, играя вечерком на диване пультом от телевизора, он случайно наткнулся на интервью очень известной поэтессыпесенницы. Так вот, у этой почтенной дамы хватило ума на всю страну признаться, что, написав в течение года тексты всегото к парочке песен, она имеет с этого необременительного дела триста тысяч долларов и может многое себе позволить – больше, по крайности, чем могла раньше. И это, по ее мнению, служит верным признаком повсеместного повышения уровня жизни простых россиян – таких, например, как она.
Ну, не дура?
Интересно, подумал он, как прозвучало это признание для какойнибудь провинциальной учительницы, ткачихи или дворничихи, которая не знает, кому упасть в ноги, кого зарезать, чтобы раздобыть несчастные двадцать тысяч на экстренную операцию смертельно больному ребенку?
«А поделом, – привычно опуская на разъедаемые стыдом глаза непробиваемое забрало цинизма, мысленно обратился он к воображаемой мамаше. – Не ходи в дворничихи, и в учительницы не ходи – ходи в поэтессыпесенницы!»
Тут он понял, что опять тянет время, откладывая в долгий ящик то, что следовало сделать давнымдавно. Дома за окном стали ниже и короче, изменили форму и цвет. Теперь вдоль насыпи неторопливо плыли слоноподобные, серые, как слоны, и, как слоны, тяжеловесные архитектурные изыски времен культа личности и более поздние постройки из закопченного год за годом проезжающими мимо тепловозами желтого кирпича. Заросшие копотью окна мрачно посверкивали кровавыми отблесками восходящего солнца, светофоры на перекрестках уже проснулись и заработали в дневном режиме: красный – желтый – зеленый и наоборот. Казанский приближался с каждым оборотом колес, а он все медлил – медлил, потому что не любил совершать необратимые поступки.
Беглов и Макаров полагали, что это самая обыкновенная трусость. Господин депутат не скрывал, что считает друга своего детства Володю Винникова отъявленным трусом, но Владимир Николаевич, не афишируя своего мнения, был уверен, что дело тут не в одном лишь инстинкте самосохранения. Страх, являющийся самым простым и очевидным проявлением этого инстинкта, разумеется, тоже присутствовал, но самая соль заключалась не в нем, а именно в необратимости некоторых поступков. Держать палец на спусковом крючке, целясь комуто в затылок, довольно приятно. Это дает ощущение всевластия: захочу – казню, захочу – помилую. Но когда пуля покинула канал ствола, передумывать поздно: пуля – не собака, ее не отзовешь и не вернешь в обойму. И если в момент выстрела вдруг поймешь, что поторопился, это уже ничего не изменит: сделанный выстрел не имеет обратной силы, и в судебном порядке его не оспоришь.