Спасатель. Жди меня, и я вернусь
Шрифт:
Ничего, кроме здорового смеха, у них, сроду не державших в руках стодолларовой купюры, такое предположение вызвать не могло. Это было вечером, у костра, разведенного недалеко от береговой батареи, в конце предпоследнего дня пребывания группы на острове. Ящики уже были разнесены по тайникам, которые оставалось только хорошенько замаскировать. Прохоров, единственный офицер в группе, ночевал на катере, в реквизированной у капитана крошечной каюте, и просто физически не мог слышать, о чем болтают на берегу нижние чины. Однако утром, когда товарищ полковник, по обыкновению, сошел на берег, чтобы провести построение и развод на работы, автора хохмы насчет золота в строю не оказалось.
Прохоров немедля
Оружия при них не было, оно осталось на катере, потому что автомат – не лучшее подспорье при переноске тяжестей. Да будь при нем хоть система залпового огня, у Ганина просто не поднялась бы рука вот так, с бухты-барахты, без предварительного обдумывания, выстрелить в старшего по званию. Он был дисциплинированный солдат, хоть и старослужащий, и, не признаваясь в этом даже самому себе, в глубине души знал, что его дисциплинированность произрастает из обыкновенной робости. Словом, ни о каком поединке не могло быть и речи, и сержант не мудрствуя лукаво с максимальной поспешностью нырнул в кусты. Посланная вдогонку пуля обожгла бедро, но рана была неопасная, а бегать и прятаться он умел с раннего детства – спасибо родному детдому, чему-чему, а этому его там научили.
Прохоров искал его по всему острову целых три дня. В этом товарищу полковнику помогали матросы, которые, как подозревал Ганин, были не совсем матросы, а точнее, совсем не матросы. Несколько раз они чуть было его не поймали, а потом он довольно удачно инсценировал свою гибель, сбросив в море с обрыва приличных размеров булыжник и отправив следом собственную пилотку. Поблизости очень кстати оказалась заросшая кустами расселина, в которой он отсиделся. Поверил Прохоров в его смерть или нет, неизвестно, но поиски прекратились, и, когда Ганин рискнул выбраться из укрытия, катера в бухте уже не было – он превратился в крошечное пятнышко у самого горизонта.
Он остался на острове один. Наступила осень, за ней как-то неожиданно – как показалось, чуть ли не на следующий день – пришла зима. В школе он учился через пень-колоду, географией никогда не интересовался и о своем нынешнем местонахождении имел самое смутное и расплывчатое представление – где-то на Дальнем Востоке, что ли… Он видел фильм о Робинзоне Крузо, но тут были не тропики, и лежащего на мели корабля с припасами здесь не было. Зато здесь была построенная японцами база для подводных лодок, и, когда он совершенно случайно отыскал замаскированный вход в главный бункер, жизнь начала налаживаться – если, конечно, бессмысленное прозябание на кучке почти голых камней можно назвать жизнью.
В бункере нашлось все необходимое – еда, вода, оружие, спиртное и даже табак. Радио здесь тоже было, но оно, конечно, не работало –
Он давно отыскал и обследовал все пять тайников и везде находил одно и то же: золото. Причина, по которой полковник Прохоров беспощадно истребил его товарищей и едва не укокошил его самого, стала ему, таким образом, ясна. Ясно было также, что золото прячут не затем, чтобы по нему до второго пришествия ползали пауки и мокрицы. Ганин понял: Прохоров обязательно вернется. Он вернется не один и не с парочкой матросов, а с целой бандой обученных головорезов, которые заберут золото, а его, Ганина, пристрелят, как собаку, чтобы он никогда и никому не смог рассказать об этом острове и его секретах.
Он погасил костер, засыпал землей кострище и разбросал по всей округе обугленные сучья, а затем укрылся в своей бетонной норе. Наверное, он повредился рассудком от страха и одиночества, потому что какой-то период жизни – насколько продолжительный, оставалось только гадать – просто выпал у него из памяти. Однажды он вдруг, без какого-либо перехода, очнулся, пришел в себя и обнаружил, что сидит на крыше артиллерийского погреба береговой батареи, косматый и грязный, как дикарь, босой, едва прикрытый истлевшими обносками обмундирования, и, чавкая, поедает отдающую тухлецой рыбину – целиком, с чешуей, плавниками и внутренностями. На свете снова было лето, солнышко припекало ободранную, неизвестно откуда появившуюся на макушке плешь. Перед ним лежало темное зеркало внутренней бухты, из-за скальной гряды доносился грозный рык Канонирского грота; во рту было пакостно, в бороде застряла чешуя и рыбьи кишки, зато голова была на диво ясной и отлично соображала. Первым делом он выбросил недоеденную падаль; потом его вырвало, а потом, спустившись на берег и прополоскав рот морской водой, он едва ли не впервые в жизни начал думать – не просто лениво перебирать в уме всякую чепуху, а целенаправленно размышлять, решать проблему и искать выход из положения.
– Я понял, что Прохоров обязательно вернется, и постарался подготовиться, – говорил бывший сержант внутренних войск, а ныне заслуженный Робинзон Российской Федерации Ганин. – Месть? Не знаю. Наверное. Да нет, не так. Просто было понятно, что он обо мне не забыл и, если вернется, постарается выяснить, что со мной сталось. А когда выяснит, просто убьет, ему это все равно что муху прихлопнуть. А я – не муха.
– В этом мы уже имели случай убедиться, – неторопливо кивнул Стрельников. – Так мины-ловушки – ваша работа?
– Конечно. Тут взрывчатки на небольшую войну хватит. Просто заложил в тайник пяток снарядов, приспособил парочку гранат… Правда, с гранатами пришлось повозиться. Неудобные они, одно слово – японские…
– Тип девяносто семь? – с понимающей улыбкой уточнил Виктор Павлович, кивнув в сторону открытого ящика. – Со штоком? Да, для устройства растяжек они малопригодны. Если вообще пригодны.
– Вы же сами видели, что пригодны, – возразил Ганин. – Если один человек сумел изобрести гранату, другой обязательно придумает, как ею правильно воспользоваться. Тут главное – время и материал для экспериментов. И того и другого у меня было навалом, так что…