Спасение красавицы
Шрифт:
Девушка уже почти задремала, когда неожиданно раздался какой-то резкий щелчок. Она тревожно посмотрела вперед и заметила, что двойные двери шевельнулись. Кто-то их приоткрыл, но совсем чуть-чуть. И этот кто-то сейчас подглядывает за ней из-за дверей. Почему же он не хочет показаться на свет?
Красавица попыталась сохранять спокойствие. В конце концов, она же все равно ничего не может поделать! Однако по лицу покатились невольные слезы, обмотанное шелком тело затрясло как в лихорадке. Кто бы это ни был, он наверняка сейчас покажется и станет ее мучить. Ее обнаженные, оставленные на обозрение врата удовольствий легко
Но почему этот человек все прячется за дверьми? Принцессе казалось, она даже слышит его дыхание. У нее мелькнуло в голове, что это, возможно, кто-то из слуг, решивший позабавиться с ней часок-другой, пока никто не видит.
Время шло, но так ничего и не происходило. Двери по-прежнему оставались чуточку приоткрытыми. В беспомощном отчаянии Красавица тихо заплакала. Свет факелов слепил ее полные слез глаза, и перспектива долгой, нескончаемой одинокой ночи казалась ей хуже любой, самой жестокой порки.
УРОК СМИРЕНИЯ
(Рассказ Лорана)
Мы вернулись в прохладу дворцовых коридоров, пропитанных запахом горящего масла и смолы от факелов, где не слышно было иных звуков, кроме быстрых шагов Лексиуса и моего торопливого шарканья по мрамору на четвереньках.
Когда управляющий захлопнул дверь и закрыл ее на задвижку, я понял, что мы вернулись в его покои. Чувствовалось, как в нем клокотала злость. А потому я вдохнул поглубже и принялся с обреченным видом разглядывать звездчатый узор по мраморному полу. Почему-то я не мог его припомнить. Чудесные звездочки, попеременно красные и зеленые, с кружками в середине. На солнечных лучах мрамор нагрелся. И вообще в комнате было очень тепло и тихо.
Краем глаза я увидел кровать — ее я тоже отчего-то не припоминал! — застеленную красным шелком и заваленную подушками, со свисающими на цепочках масляными лампами по сторонам от изголовья.
Управляющий пересек комнату и снял со стены длинный ремень из толстой кожи. Отлично! Уже кое-что — всё не эти дурацкие никчемные плетки.
Я снова опустился задом на пятки, чувствуя, как наливается силой и мощно пульсирует моя обмотанная поводком плоть.
Лексиус повернулся ко мне с ремнем в руках. Явно увесистая штука, такой можно хорошенько всыпать! Видимо, от одного ее вида я должен был раскаяться, горько раскаяться!..
Я посмотрел на туземца как на равного себе.
«Прежде чем мы покинем эту спальню, или я тебя отымею, или ты меня, — усмехнулся я про себя. — Держу пари, мой милый, сладкогласый господин».
Но Лексиусу я лишь улыбнулся — и он застыл, воззрившись на меня, с внезапной растерянностью на лице, словно не верил своим глазам, что в такой момент я ему улыбаюсь.
— Ты не смеешь разговаривать в этом дворце, — процедил он сквозь зубы. — И никогда больше не посмеешь открыть рот!
— Так ты кастрирован или нет? — невозмутимо спросил я, подняв брови. — Ну же, господин! — Я снова медленно расплылся в гаденькой улыбочке. — Уж мне-то ты можешь признаться. Я никому не расскажу.
Он шумно вдохнул, явно изо всех сил стараясь сохранить самообладание. Возможно, обмысливал, как бы наказать меня похлеще, нежели просто поркой. Такого варианта я как-то не додумал. Я-то рассчитывал обойтись именно
Вокруг него маленькая комната вся сияла в лучах медленно катящегося к закату солнца. За счет мелких филигранных, покрытых эмалью решеток окна спальни превращались в тысячи крохотных окошек. И все здесь: и узорчатый блестящий пол, и красная шелковая постель, и множество атласных подушек — переливалось роскошными красками. И сам Лексиус — в узком бархатном халате, с зачесанными за уши темными волосами и маленькими блестящими сережками — казался частью этого великолепия.
— Думаешь, тебе удастся меня спровоцировать, чтоб я тебя отжарил? — прошипел он, от напряжения еле шевеля губами.
Глаза его сверкали дикой яростью. Или возбуждением — трудно было сказать.
Но, собственно, какая разница, что дает нам свет — горящее масло или дерево? Он в любом случае остается светом.
Я ничего не ответил — мое тело само говорило лучше всяких слов. Лишь смерил его взглядом: тонкий как тростник, в уголках рта чуть заметно морщится чистая гладкая кожа.
Лексиус шевельнулся. Рука его потянулась к кушаку, развязала узел. Пояс тут же упал, и тяжелые полы халата раздвинулись, обнаружив под собой совершенно голую грудь, черные кудрявые волосы между ног и торчащий шипом, слегка изогнутый член. А еще довольно крупную мошонку, подернутую тонкой, точно кружевной, черной растительностью.
— Поди сюда, — велел он. — На четвереньках.
Прежде чем я двинулся на зов, сердце у меня успело пару раз стукнуть. Не сводя с него глаз, я неспешно опустился на карачки и одолел разделявшее нас расстояние. Возле него я снова, не дожидаясь разрешения, уселся на пятки и вдохнул его запах, смешанный с исходящими от его одежды ароматами кедра и пряных благовоний — терпкий мужской запах, — и, подняв взгляд, увидел под распахнутыми бортами халата темные, винно-красные соски. Я вспомнил вдруг о зажимах, что грумы нацепляли мне на грудь, и как меня тянули потом за поводки.
— Ну что, посмотрим, что еще умеет твой нахальный язык, кроме как изливать всякие дерзости, — сказал Лексиус. И хотя голос господина казался твердым, но грудь тяжело вздымалась, тело выдавало бушевавшую в нем страсть. — Лижи.
Втайне я даже рассмеялся. Я снова поднялся на колени и, стараясь не задевать его одежду, придвинулся ближе и стал касаться языком лишь мошонки, избегая члена. Я поласкал ее снизу, чуть приподнимая яйца, тыкаясь в них кончиком языка. Затем дотянулся до мягкой плоти за ними.
Лексиус чуть подался вперед, я различил его прерывистый вздох. Я хорошо понимал, что он хочет, чтобы я прихватил его яйца ртом или как-то с большей силой помял их, но продолжал делать лишь то, что он сам мне велел. Коли хочет большего, пусть попросит меня об этом.
— Возьми их в рот, — наконец сказал он.
Я снова мысленно возликовал.
— С удовольствием, господин, — отозвался я.
Он было напрягся, услышав новую дерзость, но тут я приник открытым ртом к его мошонке и стал неторопливо посасывать, яички — сперва одно, потом другое, — попытался вобрать их в рот, но они оказались чересчур большими. И я чувствовал, что собственный мой приятель уже на грани невыносимых страданий. Я заерзал, завертел бедрами, и страстное томление еще пуще запульсировало во мне, отзываясь томящей сладкой болью. Я открыл рот еще шире, подхватив его крупную мошонку.