Спаси и сохрани. Пасхальные истории
Шрифт:
Сердце сильно застучало в груди Андрея; он взглянул на золото, потом на девушку, отступил шаг и произнес не совсем уверенным голосом:
– А пойдешь за меня замуж, Дарья?
– Пойду! – отвечала она, опустив голову и принимаясь перебирать с необыкновенною поспешностью окраину передника.
Народ из Выселок успел, между тем, давно очутиться подле костра.
– Батюшки, родные вы наши, касатики, ненаглядные! – кричали наперерыв двадцать человек, тискаясь друг на дружку и обступая чумаков, которые сидели по-прежнему так же неподвижно, – не оставьте нас: ссудите огоньком, родные
– Изволь! – произнес, наконец, старший из чумаков, тот самый, к которому обращался Андрей.
– Батюшки, касатики, родные! – закричали в один голос выселовцы, громоздясь, как угорелые, друг на дружку и подставляя кто руки, кто решето, кто ведро.
Старик засучил рукава и, не поворачивая головы к обступившему его народу, прибавил:
– Много вас… не хватит помногу, мы думали один…
– Золотой ты мой, хоть пригоршенку! – закричала Анна, просовывая отчаянно между руками и головами соседей подол новой понявы.
– Хоть уголечек, касатик! – крикнула другая, подставляя решето.
– Сюда, сюда, дедушка!..
– Ох, мне не досталось! Пропустите! Ой, касатики, пропустите!
– Держи полу! – сказал старый чумак, запуская руки в костер и выгребая остаток горячего угля в подставленные зипуны, подолы и шапки.
Таким образом все были наделены.
– С Богом! – произнес отрывисто старый чумак, насупивая брови и поворачиваясь к костру.
– С Богом! – промолвили другие чумаки. Но выселовцы ничего уже не слышали. Они стремглав бежали к околице, поддерживая руками полы зипунов и карманов. Очутившись на улице, выселовцы поубавили шаг.
– Ой, батюшки! – воскликнула неожиданно тетушка Анна, останавливаясь посреди теснившихся вокруг нее соседей.
– Ох, касатики, – внезапно послышалось с другой стороны бежавшей толпы.
– Что там?
– Ух! – пронзительно взвизгнул кто-то в другом конце.
– Обманули, разбойники! – заголосила вдруг Анна, выпуская полу, из которой валил чад и сыпался уголь.
– Батюшки, горю! – крикнула другая баба.
– Тушите! Тушите! Понява горит!.. Ой, зипун! Новый зипун! Обманули!.. Туши! Туши! Ах! – заголосили в один голос на улице Выселок.
И все, сколько ни было народу, опустили подолы, побросали шапки и запрыгали друг подле друга.
Как только прошел первый страх, все оглянулись к околице. Но костра уже не было. Вдалеке лишь, посреди темной равнины слышались скрип телег и мерный топот волов, который постепенно умолкал и терялся…
– Держи их! – крикнул кто-то из толпы.
Но никто не послушался этого крика. Ощупывая полы прожженной одежды и повесив головы, выселовцы печально расходились по домам.
Можно смело утверждать, что один Андрей был счастлив и весел в этот вечер. Он не сомкнул глаз во всю ночь. Никогда не встречал он так радостно Светлого праздника! Едва блеснул день, Андрей не выдержал и вышел за ворота. Утро было чистое и ясное. Народ сбирался на улице. Длинная плетеница парней и девушек, впереди которых шла Дарья, выходила за околицу «выкликать весну». Звонкая песня огласила окрестность:
– Весна, весна, красная!Приди,И никогда еще ни одна песня не отзывалась так радостно в кроткой душе Андрея!
В. Г. Короленко
Старый звонарь
Весенняя идиллия
Стемнело.
Небольшое селение, приютившееся над дальнею речкой, в бору, тонуло в том особенном сумраке, которым полны весенние звездные ночи, когда тонкий туман, подымаясь с земли, сгущает тени лесов и застилает открытые пространства серебристо-лазурною дымкой… Все тихо, задумчиво, грустно.
Село тихо дремлет.
Убогие хаты чуть выделяются темными очертаниями; кое-где мерцают огни; изредка скрипнут ворота; залает чуткая собака и смолкнет; порой из темной массы тихо шумящего леса выделяются фигуры пешеходов, проедет всадник, проскрипит телега. То жители одиноких лесных поселков собираются в свою церковь встречать весенний праздник.
Церковь стоит на холмике, в самой середине поселка. Окна ее светят огнями. Колокольня – старая, высокая, темная – тонет вершиной в лазури.
Скрипят ступени лестницы… Старый звонарь Михеич поднимается на колокольню, и скоро его фонарик, точно взлетевшая в воздухе звезда, виснет в пространстве.
Тяжело старику взбираться по крутой лестнице. Не служат уже старые ноги, поизносился он сам, плохо видят глаза… Пора уж, пора старику на покой, да Бог не шлет смерти. Хоронил сыновей, хоронил внуков, провожал в домовину старых, провожал молодых, а сам все еще жив. Тяжело!.. Много уж раз встречал он весенний праздник, потерял счет и тому, сколько раз ждал урочного часа на этой самой колокольне. И вот привел Бог опять…
Старик подошел к пролету колокольни и облокотился на перила. Внизу вокруг церкви маячили в темноте могилы сельского кладбища; старые кресты как будто охраняли их распростертыми руками. Кое-где склонялись над ними березы, еще не покрытые листьями… Оттуда, снизу, несся к Михеичу ароматный запах молодых почек и веяло грустным спокойствием вечного сна…
Что-то будет с ним через год? Взберется ли он опять сюда, на вышку, под медный колокол, чтобы гулким ударом разбудить чутко дремлющую ночь, или будет лежать… вон там, в темном уголке кладбища, под крестом? Бог знает… Он готов, а пока привел Бог еще раз встретить праздник.
«Слава Те, Господи!» – шепчут старческие уста привычную формулу, и Михеич смотрит вверх на горящее миллионами огней звездное небо и крестится…
– Михеич, а Михеич! – зовет его снизу дребезжащий, тоже старческий голос. Древний годами дьячок смотрит вверх на колокольню, даже приставляет ладонь к моргающим и слезящимся глазам, но все же не видит Михеича.
– Что тебе? Здесь я! – отвечает звонарь, склоняясь с своей колокольни. – Аль не видишь?
– Не вижу… А не пора ли и вдарить? По-твоему, как?