Спаси меня

Мюссо Гийом

Жюльет не страдала нарциссизмом, но сегодня задержалась перед зеркалом. Ее все чаще мучил вопрос: «Я все еще молода или уже нет?»

Ей только что исполнилось двадцать восемь лет. Конечно, она была молода, но двадцать восемь — это не двадцать. Вытирая голову, Жюльет подошла к зеркалу поближе. Рассматривая свое лицо, она заметила крошечные морщинки вокруг глаз.

Мужчине трудно быть актером, но женщине это во сто крат трудней. Женщине не простят даже крошечного несоответствия идеалу, а у мужчины это назовут особым шармом, характерной чертой. Это всегда бесило Жюльет.

Она

сделала шаг назад. Ее грудь все еще прекрасна, но, кажется, пару лет назад она была повыше.

«Нет, это тебе кажется».

Жюльет никогда не хотела «улучшить» свое тело: накачать губы коллагеном, убрать морщины ботоксом, поднять скулы, сделать ямочку на подбородке, купить новую грудь. Наивно? Что ж, пусть так, но она хотела, чтобы ее принимали такой, какая она есть, — естественной, глубоко чувствующей, мечтательной.

Главная проблема заключалась в том, что она потеряла веру в себя. Распрощалась с надеждой стать актрисой и встретить большую любовь. Три года назад ей казалось, что все еще возможно. Она могла бы стать новой Джулией Робертс или Жюльет Бинош, но постепенно перестала чувствовать что-либо, кроме усталости. Все деньги уходили на оплату жилья. Уже сто лет она не покупала новой одежды и ела только замороженные равиоли в картонных коробках или лапшу быстрого приготовления.

Она не стала ни Джулией Робертс, ни Жюльет Бинош. За пять долларов в час она подавала капучино в кафе, а поскольку этого не хватало на оплату квартиры, то пришлось найти еще одну работу на выходные.

Стоя перед зеркалом, Жюльет спрашивала себя: «Могу ли я еще понравиться мужчине? Могу ли вызвать желание?»

И отвечала: «Конечно. Но сколько еще у меня времени?»

Глядя прямо в глаза отражению, она произнесла вслух, словно сама себя предупреждала:

— Наступит день, и очень скоро, когда ни один мужчина не обернется тебе вслед.

«А теперь поторапливайся! Пора одеваться, если не хочешь опоздать».

Жюльет натянула колготки, две пары носков, надела черные джинсы, полосатую рубашку, свитер крупной вязки, а поверх шерстяное пальто.

Бросив взгляд на часы, она заметалась по комнате. Нужно спешить: у хозяина кафе тяжелый характер, и он не простит опоздания даже в последний рабочий день.

Жюльет скатилась по ступенькам в прихожую, схватила шапку и пестрый шарф и захлопнула за собой дверь, постаравшись не отрубить голову коту, который высунулся наружу, принюхиваясь к выпавшему за ночь снегу.

Ледяной воздух был настолько плотным, что казалось, его можно потрогать. Жюльет никогда не видела Нью-Йорк таким тихим и спокойным. Всего за несколько часов Манхэттен превратился в огромный горнолыжный курорт. В город-призрак с заснеженными улицами, по которым почти невозможно пройти. На тротуарах и перекрестках намело большие сугробы. По улицам, обычно шумным и забитым машинами, осторожно пробирались джипы, редкие желтые такси и несколько человек на лыжах.

Жюльет почувствовала запах настоящей зимы, который помнила с детства, запрокинула голову и поймала губами снежинку. Чуть не упав, она взмахнула руками, чтобы удержаться на ногах. К счастью, метро совсем рядом. Нужно быть внимательней, тогда не поскользнешь…

Поздно. В следующую

секунду она растянулась во весь рост, упав лицом прямо в сугроб. Двое студентов, проходившие мимо, и не подумали помочь ей. Более того, они нагло расхохотались. Жюльет стало так себя жалко, что слезы навернулись на глаза.

День начинался из рук вон плохо.

2

Но, разлученные, мы с нею слиты все же: Она во мне жива, а я почти мертвец. Виктор Гюго. Спящий Вооз. Перевод Н. Рыковой

В нескольких километрах южнее большой джип медленно пересекал пустынную стоянку кладбища Бруклин-Хилл. Справа на стекле виднелась карточка с именем водителя:

Доктор Сэм Гэллоуэй

Больница Святого Матфея

Нью-Йорк

Джип остановился у входа на кладбище. Из него вышел мужчина в длинном пальто, наброшенном поверх дорогого костюма. На вид ему было лет тридцать, он был широк в плечах, выглядел уверенным в себе, но его странные глаза — один голубой, другой зеленый — были печальны.

Было так холодно, что даже воздух казался колючим. Сэм Гэллоуэй потуже завязал шарф, подышал на руки, чтобы согреться, и пошел ко входу на кладбище. В этот утренний час ворота еще были заперты, но Сэму, после того как он пожертвовал некоторую сумму на уход за могилами, вручили его собственный ключ.

Уже год он приходил сюда раз в неделю, всегда по утрам, перед тем как отправиться на работу в больницу. Это был ритуал. Почти наркотик.

«Единственная возможность еще немного побыть рядом с ней».

Сэм открыл чугунную калитку, которой обычно пользовался только сторож, включил освещение и, погрузившись в свои мысли, пошел по аллее.

Большое холмистое кладбище напоминало парк, и летом в тенистых аллеях бывало многолюдно. Но сейчас на кладбище никого, птицы молчат, ничто не нарушает покоя, и только снег тихо ложится на землю.

Пройдя триста метров, Сэм остановился у могилы своей жены. Надгробие из розового гранита почти исчезло под белым холодным покрывалом. Сэм смахнул рукавом снег, и появилась надпись:

Федерика Гэллоуэй

(1974–2004)

Покойся с миром

На черно-белой фотографии — молодая женщина с темными волосами, собранными в хвост. Но смотрела она не в объектив, а куда-то в сторону.

«Неуловимая».

— Привет, — тихо сказал Сэм. — Холодно сегодня, да?

Федерика умерла год назад, а он продолжал говорить с ней, как будто она жива.

Сэм не был мистиком, не верил в Бога или в существование загробного мира. Он вообще ни во что не верил, кроме своей медицины. Сэм Гэллоуэй был великолепным врачом, и все в один голос удивлялись тому, как он умеет сочувствовать пациентам. Сэм был молод, но его статьи уже появлялись на страницах медицинских журналов. Едва окончив учебу, он получил немало приглашений от самых известных клиник.