Спасибо! Посвящается тем, кто изменил наши жизни (сборник)
Шрифт:
Я потом даже написала ему письмо – что вы принимаете деревенскую прозу, печатаете ее, а город-то молчит. Ему не пробиться в литературу.
Но, понимая всю безнадежность обстоятельств, я письмо не послала.
Вскоре Твардовского уволили с работы. Инна сказала мне по телефону, что он последний час в журнале. Я поехала туда и встала у выезда со двора. И дождалась, проводила, видела, как он уезжает в машине – совершенно серое, одутловатое, равнодушное лицо за окном «Волги». Со мной стояли еще двое – немолодая женщина (она ему поклонилась) и парень. Мы тут же разошлись в разные стороны.
А Инна хранила мои рассказы недаром – нет, их не печатали в «Новом мире» все двадцать
Я их специально не употребляла, считая, что это первое, на что обращает внимание читатель. Он любит диалоги, он их сразу выделяет в серой массе слов на странице. Он ради них и покупает журналы. А у меня существовал такой принцип: ничем не привлекать читателя – ни разговорами, ни портретами, ни красивыми словесными оборотами. Чтобы меня читали только самые понимающие люди. Самые умные.
Я передавала сюжет так, как его бы передал человек на остановке автобуса. Он же не будет живописать обстоятельства: «Ее встретило осеннее утро из тех, которые хочется сразу забыть» или «И тут она опустила голову и произнесла». И что эта «она» произнесла – в диалоге будет ярко, похоже, выразительно.
Но я этим пренебрегала. Берегла текст для лучших людей.
А театру только диалоги и нужны, они составляют всю драматургию.
И почему Горюнов, получив папку моих суровых рассказов, где люди существовали молча, потом мне позвонил и попросил написать для МХАТа пьесу – это уже колдовство Инны Борисовой.
Только через двадцать лет в «Новом мире» была опубликована моя повесть «Свой круг».
И через двадцать лет в журнале «Огонек» появился мой тот первый рассказ, «Такая девочка». Редактура убрала слова «совесть мира».
Уже нет на свете ни Михал Анатолича, друга моего, Горюнова, ни великих редакторов «Нового мира», Инны Борисовой и Анны Берзер. Но именно они тогда меня удержали на поверхности. Не дали пропасть.
До сих пор помню, как мы с Кирюшей шли на почту в городке Плес – ему было почти восемь лет, он долго болел после смерти отца. И я, забрав из больницы, повезла его на Волгу, в Плес, в Дом творчества театрального общества. Я-то уже писала пьесы, спасибо Горюнову. И мне в Театральном обществе дали в Плес курсовку на питание, одну на двоих. Только на это хватило средств. Кое-как пропитавшись, мы с Кирюшей дожили до отъезда, а денег на обратную дорогу не осталось, и мы пошли на почту, на последние копейки я собиралась послать маме телеграмму: «Шли 20 срочно». По дороге – для отвлечения от безнадеги – мы заглянули в магазин «Культтовары». И Кирюша, чуть не заплакав, попросил купить ему пистолетик. Я потратила 17 копеек, Кирюша стал неимоверно счастлив. Семь лет было человеку. И денег осталось в обрез.
И на почте я заглянула в отдел «до востребования». И там меня ждал перевод от Инны и Аси, 35 рублей! «Это вам, Люся, на фрукты для Кирюши».
Никогда не забуду.
Антон Чиж
Самый неизвестный из знаменитых авторов отечественного детектива и, пожалуй, самый загадочный: ни одной подлинной детали его биографии до сих пор не известно. Начал писать свои детективы, когда более не нашел ни одного стоящего для прочтения. Антон считает, что настоящее счастье вращается вокруг семьи и любви, но тема эта столь таинственная, что говорить о ней не рискует даже наедине с собой.
Котя-мотя
Котов я презирал с детства.
В нашем дворе царил неписаный кодекс общения с живностью. Нагоняй от матерей за подранные штаны вынуждал к дипломатии с бродячими собаками. Голубей-дармоедов
Усатый бродяга, завернувший в наш двор, очень рисковал. В лучшем случае ему светила веревка с консервными банками на хвост. Обычно же гостя встречала яростная погоня с рогатками, палками и улюлюканьем. Кошак метался как угорелый в сжимавшемся кольце, пока отчаянным броском не взлетал на дерево. Спася свою шкуру, кот окатывал нашу ораву взглядом, полным презрения, и принимался нагло намывать физиономию, делая вид, что камешки, стучавшие о ветку, лично ему глубоко безразличны.
Как ни сильна была ненависть к дворовым котам, черта живодерства не переступалась. Поджечь коту усы или отрубить хвост – и в голову никому бы не пришло. Все-таки мы, пионеры, не только взвивали кострами синие ночи, но и берегли нашу матушку живую природу. Поэтому мы, дикие дети советских дворов, относились к котам честно, как хищник к добыче: твари надо было доказать, кто главный в пищевой цепочке. Так что коты обходили наш двор стороной.
Мое отношение к котам было порождением коллективизма. Я не особенно задумывался, почему не люблю их. Все соседские мальчишки котов терпеть не могли, а я что – хуже, что ли? От коллектива нельзя отрываться ни в любви, ни в ненависти. В общем, котам от меня ничего хорошего не светило.
Зато все детство я мечтал о собаке. Настоящей собаке. Желательно – немецкой овчарке. Сгодился бы эрдельтерьер. Я бы не отказался от дога. А уж такое счастье, как водолаз, являлось только во сне. Родители обещали собаку, но исполнение обещанного откладывалось. Сначала окончи пятый класс… Исправь тройки в последней четверти шестого… Только после седьмого класса… Тебе надо о девятом классе думать, а не о собаке… В общем, собаку мне не подарили.
Когда я вырвался в студенческую свободу, то тешил надежду, что вот-вот заведу отменную псину, и будем мы счастливы настоящей дружбой пса и человека. Но все было не до того. Собака у меня так и не завелась. Зато время закрутило пружину до упора, пока она не лопнула. Под гром пустых кастрюль шла перестройка. Уже появились скромные карточки: удостоверения «ленинградского покупателя» с фоткой три на четыре, без которой ничего не продавали в магазинах. И тут студенчество кончилось, началась самостоятельная жизнь. Вышла она слегка неказистой, то есть полуголодной.
У кого как, а у меня в конце восьмидесятых порой не было копейки на троллейбус, приходилось ехать зайцем. Мечта о собаке улетела в далекое «когда-нибудь». Прокормить собачью утробу было нечем. Но погаснуть угольку любви я не позволял хитрым способом: раз в три месяца, не чаще, отправлялся на Кондратьевский рынок. Этот рынок был знаменит на весь Ленинград. За картошкой или мясом сюда никто не ездил. Но если в домашнем хозяйстве требовалась диковинная рыбка, говорящая птичка, верткий ужик, ручная обезьянка или червяк для рыбалки – милости просим. Кондратьевский считался главным Птичьим рынком Северной столицы.
Так вот. Когда собачья тоска брала за душу, я садился на трамвай и тащился через полгорода на Кондратьевский проспект. И долго-долго гулял по рядам, где щенки всех мастей, хочешь с родословной, хочешь – с честным словом – породистый, провожали меня взглядами, от которых сжималось сердце. Я зарекался, что вот-вот подзаработаю и возьму себе друга, о котором мечтал всю жизнь. Потерпи немного, друг, скоро я за тобой приду. Реальность была далека от мечты: купить щенка нечего было и думать. Меня бы выгнали из дома вместе со щенком. Если бы я вдруг сошел с ума и позволил себе… так что просто смотреть, не трогать – вот и все, что я мог себе позволить.