Спасти президента

Гурский Лев Аркадьевич

Мой муровский друг присвистнул в трубку.

— Чем ты их так? — недовольно осведомился он. — Вам что, огнеметы «Шмель» теперь выдают в качестве личного оружия?

— Какой там огнемет! — вздохнул я. — Я даже патроны к «Макарову» дома забыл. Кое-как обошелся с помощью жвачки и асфальтового катка... Но вообще это был несчастный случай. Неосторожное обращение с башенным краном...

Некрасов, похоже, намеков моих не понял, однако переспрашивать не захотел.

— Черт с тобой, — произнес он. — Сейчас пошлю туда бригаду. Что-нибудь выясним, я тебе позвоню.

Сережа руководствовался принципом: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. А по мне — так не видеть бы этих вовсе.

— Лучше я тебе сам позвоню, — предложил я. — Меня ты можешь не застать, тут одно дельце срочное... Ты еще не забыл о моей вчерашней просьбе? Я тебе тетрадный листок давал, с угрозами Президенту...

— Да-да, листок, — спохватился Некрасов. — Определить сорт бумаги, помню. Очень интересная проблема, я часа два на нее вчера убил. Что ж ты меня не предупредил заранее? Хоть бы направление поиска задал...

— Направление? — Настала моя пора удивляться. Теперь уже я не понимал некрасовского намека. Квиты.

— Твой листок — из тетрадки, — объяснил Сережа. — А тетрадка — из подарочного комплекта, я выяснил. Редкая фактура бумаги, мне просто случайно попался

образец. Там в комплекте кроме тетрадки должны быть еще шариковая ручка, флажок, банка пива, майка с эмблемой и бейсболка... Благотворительный подарок ветеранам на День независимости. Каждый год вручают.

— Каким ветеранам? — непонимающе переспросил я. Мне почему-то сразу представились наши дедули-пенсионеры в майках, с баночным пивом и флажками в руках, играющие в бейсбол.

— Обыкновенным, американским, — уточнил Некрасов. — Ветеранам войны во Вьетнаме. 

12. ЗАМГЕНСЕКА ТОВАРИЩ СЫРОЕЖКИН

Года полтора эти партийные дуболомы доставали меня своей прямотой. После очередного закрытого — для журналистов — пленума ЦК какой-нибудь приезжий освобожденный секретаришка, кряхтя, брал меня под локоток, уводил в курилку и приступал к политбеседе. «Вот вы, к примеру, капиталист? Заводчик?» — испытующе осведомлялся секретаришка, затягиваясь удушливым пролетарским куревом. «В некотором роде, — любезно отвечал я и отгонял рукою вонючий дым. — Завод у меня, правда, всего один. Однако есть еще пара нефтяных скважин, гостиница, ресторан и казино...» Дуболом, полагающий, что я стану трусливо вилять и отпираться, обычно бывал обескуражен моим чистосердечным признанием. «Но вы ведь член нашей партии?» — допытывался он. Всякий раз мне ужасно хотелось ответить на вопрос словами из анекдота: я не член партии, я ее мозг. Что было бы, между нами говоря, абсолютной правдой. Членов в наших рядах и без меня навалом, хоть Останкинскую телебашню из них строй. Вот мозги в дефиците... Вместо этого я лишь учтиво кивал. «Раз так, то вы — марксист,» — делал вывод мой собеседник. «Выходит, марксист, — с грустью соглашался я. — А куда денешься? Учение всесильно, пока оно верно...» Услышав это признание, дуболом радовался, как будто отловил меня на проходной с целым ведром фальшивых баксов. «Так-так, — говорил он, потирая свои пролетарские грабли. — Но марксисты не признают частной собственности. Как же ваше поведение согласуется с генеральной линией?» Я пожимал плечами: «Да никак не согласуется. Бизнес — отдельно, надстройка — отдельно». Секретаришка воздевал узловатый палец к потолку. «Надо привести в соответствие, — убежденно заявлял он. — Товарищи на местах этого не понимают, выражают беспокойство. В то самое время, когда под пятой криминального режима весь униженный и оскорбленный народ...» Приезжий кадр возбуждался, как на митинге или во время Марша Голодных Кастрюль. Я прерывал этот агит-бред в самом начале. «Согласен с вами, — подтверждал я. — Против учения не попрешь. С завтрашнего дня заводик свой отдаю рабочим, скважины — нефтяникам, гостиницу — горничным, ресторан — поварам и официантам. А мое казино пусть забирают крупье, у меня их в штате состоит человек пятнадцать... Одна вот только есть загвоздка, дорогой товарищ». «Какая?» — хлопал зенками дуболом, не способный отличить крупье от курабье. «На какие шиши будем проводить наши пленумы, а? — тихо любопытствовал я. — Аренду зала, гостиницу, питание, билеты вы, что ли, будете оплачивать? А может, криминальный режим подкинет нашей партии на бедность?» Аргумент действовал. «Но есть взно-о-осы!» — иногда вякал кто-нибудь из совсем глупых секретаришек. Чуть более умные, как правило, в этом месте уже со мною не спорили: держались за карман. «Взносы имеют место, — не возражал я. — Вы сами-то сколько получаете в месяц из партийной кассы? Долларов пятьсот? А сколько собираете с ваших бабулек, по ведомости? Рублей по пять деревянненьких с носа? Ах, даже по три? Угу. А тех, кто платит, сколько у вас всего человек? Да не молчите, это не военная тайна. Сядьте лучше в уголок и прикиньте общую сумму. Потом сами мне скажете, откуда в партийной казне бывают деньги. Только не говорите, что от верблюда. Кровно обидите...» Обычно такого двадцатиминутного ликбеза с глазу на глаз оказывалось довольно. Провинциальный кадр сам уж бывал не рад, что затеял эту разбираловку с частной собственностью, и отползал на полусогнутых. Однако через пару месяцев другой такой же идиот вновь заводил меня в курилку с целью пропаганды. И все начиналось сызнова: вопросы, ответы, прибавочная стоимость.

Когда-то в допотопные времена самый первый из Ильичей таскал на субботнике большое бревно. По-моему, партийные буратины с периферии все были выструганы из одного и того же стародавнего полена. Совсем не секли текущий момент... В конечном итоге душещипательные беседы о классовой борьбе мне надоели хуже горькой редьки, и я отправился прямо к генсеку в кабинет.

Из четырех наличных охранников у дверей на месте обнаружился один усатый Матвеев. «Генеральный секретарь, он это... читает», — отрапортовал Матвеев и сделал легкую попытку заступить мне дорогу. Точнее, даже легкую видимость попытки. Уж охрана-то знала, что шутки со мною любому выйдут боком. «Ты должен моему заведению три сотни», — мягко напомнил я церберу и прошел.

Наш Зубатик сидел в своих ореховых апартаментах, увешанных лозунгами-плакатами, и лакомился свежими ягодами. Перед ним на письменном столе была поставлена целая кастрюлька южной черешни. Косточки вождь аккуратно сплевывал в кулек, свернутый из нашей же партийной прессы. У Зубатика был какой-то бзик насчет ягод и фруктов: он на серьезе убеждал меня, будто в них — самые главные полезные витамины, а в остальной еде — неглавные и неполезные. Генсек трогательно заботился о своем здоровье, рассчитывая прожить лет до ста на благо народа. «Приятного аппетита», — поздоровался я, входя. Отработанным жестом вождь быстро отодвинул кастрюльку, придвинул к себе лежащую поблизости высокую стопу пыльных журналов с закладками и лишь потом поднял на меня усталые глаза. «А-а, это ты, товарищ Сыроежкин», — с облегчением произнес он, после чего совершил на столе обратную перестановку. Для широких парт-масс генсек старательно хранил имидж большого ученого. Его докторская по социологии стоила мне три тысячи зеленых, да еще банкет по случаю защиты влетел почти в штуку. Такая же докторская, но по философии, обошлась бы мне дешевле, однако вождь неожиданно уперся: ту диссертацию не желаю брать — и все. Философы-де только объясняют мир, а он, Зубатик, хочет его изменить. Я пожал плечами, отстегнул еще шестьсот баксов и сделал дорогого товарища генсека доктором социологических наук. Пускай, не жалко. Рано или поздно потраченные деньги обязательно принесут мне дивиденд.

«С Марксом надо что-то делать, — объявил я, присаживаясь на край зубатовского стола. — Этот старый еврей начинает меня сильно раздражать...» Генеральный секретарь, опять углубившийся в посудину с ягодами, сгреб новую горсть черешен и с недовольством буркнул: «Я-то здесь при чем? Надо тебе кого-то убрать, ты и нанимай гоблинов. А я — лидер партии, депутат Госдумы и кандидат

в президенты, не киллер какой. Ты, пожалуйста, не впутывай меня в свои разборки, ведь договорились!» Можно было подумать, что в каждом ухе вождя — по полкило ваты. Впрочем, неумение слушать есть типичное свойство любого нынешнего политика. «Не надо гоблинов, старик и так давно отбросил копыта, — разжевал я Зубатику. — Пора решать вопрос о его наследстве». Вождь поднял голову от кастрюльки и жалобно произнес: «Ну чего пристал? Дай спокойно покушать! Наследство — значит, надо нанять адвока... Погоди, ты про какого Маркса?» Черешневая косточка выскользнула у него изо рта и, не долетев до газетного кулечка, свалилась на пол. «Он у нас с тобой всего один, — вздохнул я. — Основоположник одноименного учения. Работать, сволочь, мне мешает. Надо бы его чуток подвинуть». Как только дело коснулось основ, генсек сразу въехал в проблему. «Марксизм нельзя трогать, — твердо произнес он и выбрал в кастрюльке ягодку покраснее. — Избиратель меня не поймет, если я покушусь на святое. Чего-чего, но классовую борьбу ему надо оставить. Нельзя так сразу, нельзя. Если уж в партию сгрудились малые...» «А я?» — перебил я этого хитрована с ильичевской залысиной. «А ты... э-э... ты войдешь в Политбюро на правах сочувствующего капиталиста, — стал юлить вождь. — Наподобие Саввы... как его? Забыл...» Я сложил кукиш и сунул его под самый нос Зубатику. «Не пойдет, — отрезал я. — Ты не на лоха напал, дорогуша. Кинуть меня хочешь? Слава богу, историю нашей с тобой партии я изучил, прежде чем баксы в тебя вкладывать. Савву из-за его бабок ваши же потом и замочили, факт. А не замочили бы тогда, так после революции точно бы грохнули...» Зубатик осторожно отвел фигу от своего носа. «Как же, грохнешь тебя, — недовольно сказал он. — Ты сам первым любого грохнешь, бандит. Ну, чего тебе еще надобно, золотая рыбка?» Я загнул несколько пальцев. «Все наши прежние условия остаются в силе, — стал перечислять я. — Финансы те же, мои выплаты те же. Я, как и раньше, возглавляю твою предвыборную команду. Но ты к тому же официально объявляешь меня своим первым и единственным замом, чьи действия даже обсуждать в первичках отныне запрещено. Любой из козлов, кто на меня наезжает, автоматически становится ликвидатором, раскольником и вообще врагом партии...» «А марксизм?» — тревожно спросил вождь. Дался ему этот марксизм! Ладно уж. Подумав, я решил не включать основоположнику счетчик. «Будет ему отсрочка, до выборов, — великодушно позволил я. — Но потом произведем ротацию. Товар-деньги-товар оставим, а борьбу классов, скорее всего, заменим... скажем, духовным наследием». «Каким-каким наследием?» — не врубился Зубатик, даром что доктор социологии. «Духовным, блин! — объяснил я. Про наследие я сам недавно узнал от одного писателя, который сочиняет нам частушки для партийной прессы. По сто гринов за десяток. — От слова «дух». Соборность, державность, Жуков с каким-нибудь там Достоевским. Опять же здоровый русский патриотизм... Найдем чем заменить». «Против державности я никогда не возражаю, — успокоился вождь. Он, как видно, гораздо больше опасался пролететь мимо денег. — И против соборности тоже, ради бога. Пусть строят. Я и сам, между прочим, крещеный, с девяносто первого года. На храм жертвовал, у Патриарха два раза был принят, руку ему целовал...» «Последнее-то как раз не обязательно, — заметил я. — Ты же социолог, обязан знать. Ручку целуют барышням и крестным отцам мафии. Патриарх, по-моему, ни то и ни другое...» «Иди к черту, товарищ Сыроежкин!» — обиделся Зубатик, для тренировки осеняя себя крестным знамением. «Но-но, повежливее со мною, — строго проговорил я. — Ты посылаешь к черту не кого-нибудь, а своего главного финансиста, начштаба по выборам и теперь еще первого зама генсека по идеологии. Будешь возникать, партия в моем лице найдет другого кандидата на президентский пост...» Умыв таким образом вождя, я слез со стола, прощально сделал Зубатику ручкой и вышел. Вслед мне полетела косточка от черешни, однако генсек благоразумно промахнулся...

Вспоминая тот исторический разговор, я сидел в своем штабном парткабинете за два дня до выборов. За стеной стрекотали принтеры, жужжали факсы, хлопали двери, носилась туда-сюда людская мошкара: помощники, агитаторы, функционеры и прочие суетливые дармоеды. Хорошо еще у меня здесь отдельные умывальник и сортир — не обязательно ходить через приемную, видеть эти рожи, толстеющие за мой счет. Приближение красной даты на настенном политкалендаре сегодня раздражало меня — похлеще старикана Маркса. Временами мне даже хотелось, чтобы послезавтрашнее событие прошло как-нибудь само, как фурункул на шее, а я проснулся бы уже здоровенький, после подсчета голосов, и будь что будет... Но нет, сказал я себе, отступать теперь некуда. Кредиты взяты, бабки вложены, ставки сделаны. И я — правая рука этой головы с залысиной. Этого фруктолюба, соборника-державника с прибавочной стоимостью. Ох, только бы наш вождь напоследок не подгадил! Он ведь может, когда захочет. У него особый талант совершать внезапные глупости на потеху журналистам. То карточку для голосования в думском толчке забудет. То в прямом эфире начнет в носу копать, словно нефть там нашел. То вдруг так пошутит на пресс-конференции, что хоть помещение потом проветривай. Причем есть же у балбеса четкие сценарии на все случаи жизни, так ведь нет: тянет его на отсебятину! «Это как волна, — потом оправдывается. — Захлестывает, несет, не могу остановиться...» Несет его! Летучий голландец хренов.

Я невольно поморщился, отводя глаза от красного дня календаря. Взгляд мой немедля уперся в другое напоминание о скорых выборах — забытую в углу пачку листовок с зубатовской физиономией в окружении спелых колосьев. Листовки нам делали по бартеру, в обмен на вагон деловой древесины. Художнику я отстегнул наликом, чтобы нарисованный генсек вышел покрасивее оригинала: нам ведь не детей пугать, а привлекать избирателя. «Понял. Соцреализм», — мигом усек художник и сделал из портрета настоящую конфетку. Сам оригинал сегодня рано утром отправился на бронированном джипе в подмосковный колхоз «Заря» — встречаться с крестьянским электоратом и раздавать на этих портретах автографы. Я лично проследил, чтобы охрана загрузила в машину семь пачек с глянцевым Товарищем Зубатовым улучшенного качества.

И вот день в самом разгаре, а от вождя — ни слуху, ни духу. А вечером, между прочим, теледебаты в «Останкино». С-с-скотина.

Уже минут сорок я пытался связаться с Зубатиком по мобильному телефону, но пока безрезультатно. После набора номера сразу начинались помехи, потом сквозь них пробивался виноватый комариный писк в трубке — и отбой. Видимо, колхоз располагался в зоне неуверенного приема сотовой связи. Техника у нас просто на грани фантастики, вернее, за гранью. Предлагал же я генсеку съездить выступить на обойную фабрику: оно и в центре Москвы, и у меня с ними контракт на двести кусков, не отвертятся от гостя. Нет! К земле-матушке вождя потянуло, босоногое детство в башку ударило. По-хорошему и мне надо было поехать вместе с генсеком, подстраховать его тылы. Но уж извините, не смог себя пересилить. На колхозы у меня сильнейшая аллергия со студенческих еще времен, когда абитуриент МГУ Сыроежкин целый месяц барахтался в подмосковной грязи среди корнеплодов, жрал склизкую овсянку и вдобавок подцепил желтуху. Хорошо в краю родном, пахнет сеном и говном... Там хорошо, но мне туда не надо.