Спасти шпиона
Шрифт:
– Нет… Я!.. – Иван Семенович несколько раз беззвучно открыл и закрыл рот. Не находя слов, он поднял худую кисть и показал пальцем в экран. – А кто там с ними… Тот полный мужчина? Он похож…
– Конечно, это я! Очнитесь, Профессор. Это кино снималось не в ЦРУ, а у меня в гостиной. Моя гостиная – узнаете? Ковер, диван. Картина Миро на стене… Оригинал, кстати. Узнали, наконец? Там две скрытые камеры. Я же вам показывал, кажется… Тьфу ты. Ну что вы, прямо как неандерталец, честное слово…
– То есть вы и не скрываете? – Носков понизил голос и медленно, с опаской даже, повернул голову к Сперанскому. – Но… Это
– Рыжей и шестнадцать не исполнилось, – отозвался Сперанский, с превосходством разглядывая гостя. – В январе день рождения. Обожает большие мягкие куклы – это вам на заметку.
Носков ответил ему диким взглядом, захлопнул рот, встал – широко, шумно, с грохотом отодвинув стул, бросил салфетку в блюдо с остатками жареного цыпленка.
– Вы ненормальный, Сперанский! – прохрипел обществовед севшим от возмущения голосом. – Это вам что, Америка? Кстати, почему у вас прозвище Американец?
– Здрас-с-с-те, – с чисто русскими интонациями сказал Иван Ильич. – Да потому, что я по происхождению американский гражданин, родился в штате Иллинойс!
– Тогда понятно, – Носков поджал губы. – А наши кураторы все это знают?
Сперанский досадливо поморщился.
– Ну что вы, как ребенок? Конечно, знают! Старые же меня и вербовали, а молодые – читали личное дело. Выпейте лучше рома. А хотите – коньяку. И хватит строить целку – я со своими увлечениями ангел по сравнению с вами!
Носков сел на свое место. Он часто и громко дышал, вытянув губы трубочкой, глаза беспокойно бегали, то и дело цепляясь за экран телевизора. Всем своим видом он выражал крайнюю степень отвращения и неприятия. Но это было притворство, камуфляж.
На самом деле Профессор прекрасно себя чувствовал. Столько накопал про коллегу! Даже не ожидал. Чего угодно ожидал: политических анекдотов, нарушений режима секретности, шпилек в адрес руководства ФСБ, – но только не готовых доказательств, не убийственных улик: Сперанский развращает малолетних! С этим в СССР всегда было строго, да и сейчас, несмотря на демократию, по головке не погладят…
Носков с трудом удержался, чтобы не потереть сухие ладошки. Молодец, Профессор, хороший материальчик накопал! Можно сказать – отличный материалец! Надо работать! Посидеть ночью, разложить все по полочкам, отписать грамотно, а утром Евсееву – из рук в руки!
Он же сам потом в ножки поклонится, Сперанский-то: спасибо, Иван Семеныч, спасибо, что вовремя указал мне верный путь, не бросил на произвол судьбы, а то бы загремел в тюрьму, как пить дать…
– Да-да, ангел! – Сперанский стоял посреди кухни в позе лектора, сложив руки на груди. Время от времени он приподнимал правую кисть и выписывал в воздухе какие-то абстрактные вензеля. – Я же не предаю своих близких. Я просто отдаю дань физиологии, я балую свой организм…
Носков скептически кивал. Теперь он позволил себе неотрывно смотреть в экран, потому что исследователю чужих пороков это просто необходимо. Но испытывал он не торжество удачливого естествоиспытателя, а острое, болезненно-сладкое чувство скопца, заглянувшего в самое чрево публичного дома. Он никогда не видел таких действий и таких ракурсов! И вдруг… Что это? Он ощутил давно забытое возбуждение! Аскет-марксист вздрогнул: внизу живота разлилось порочное тепло и что-то немного напряглось, запульсировало…
– И не будьте ханжой, не лицемерьте! – продолжал Сперанский. – Ну, к чему тут можно придраться?
Писатель вперился в экран, где уже не разобрать было, сколько тел копошится на ковре посреди гостиной, и демонстративно пожал плечами, словно не понимая, что здесь могло так шокировать старого обществоведа.
– Жизнь проходит мимо, Носков, а вы, простите, дрочите под одеялом… Девчонки – суки, конечно, конченые, но нас их нутро не интересует, гляньте на оболочку – вишня, сок с мякотью, сплошные витамины! В вашем возрасте организму нужны витамины, а особенно гормоны, переживания, тестостероны всякие – во как нужны! Это же медицина – химия, физика, биология. Продление жизни!
Носков взял со стола недопитый бокал рому, пригубил. Вздрогнул, когда из телевизора донесся пьяный девичий визг.
– Но ведь есть какие-то ограничения… физиологического, так сказать… свойства… – произнес он уже не враждебным, а примирительным, почти дружеским тоном. – Возраст, понимаете, все такое…
– Вы уж простите за грубость, дорогой Иван Семенович, – перебил его Сперанский. – У вас не стоит, что ли?
Краска проступила сквозь желтые пергаментные щеки Профессора, он тяжело вздохнул.
– Ерунда! Сейчас столько препаратов, причем не химия, нет, натуральные вещества, например, кора африканского дерева! А главное, стоит или не стоит – это состояние души. Например, у меня стоит на все: на еду, на работу, на успех. На жизнь стоит. Ну и на девок, это само собой… У меня даже на этого подонка, на шпиона, которого мы помогаем вычислить, на него даже стоит! А я его, гада, вы уж мне поверьте, обязательно выведу на чистую воду, возьму за глотку и трахну! И получу удовольствие! И премиальные в придачу!.. Вам когда-нибудь платили, Профессор, за то, чтобы вы кого-то трахнули?
Сперанский уже не стоял, он мерил кухню широкими шагами, размахивая бутылкой светлого рома. Вспомнив в какой-то момент о ней, он остановился у стола, налил себе и Носкову.
– А вы, Иван Семенович?.. Посмотрите на себя, вы даже пьете, словно мастурбируете украдкой. И за работой я вас видел – вуайеризм чистой воды… Простите за прямоту, коллега, вы просто дохлая курица, поэтому и результаты у вас снижаются. Честно скажу – от вас толку ноль! Что вы делали у Ардона? Жрали. Что вы делали у Рыбаченко? Опять жрали. Я работал – вы жрали. И, главное, что жрали-то? Казенный рассольник! Ну, как вам не стыдно!..
Сперанский вдруг спохватился, достал из кармана давно уже пиликающий телефон, одновременно глянул на часы, потом пристально – на застывшего с бокалом в руке Носкова.
И добавил, выставив значительно палец:
– Я вас научу жизнь любить, Иван Семенович! Никуда вы у меня не денетесь!.. Алло! Вас слушают!
Разговаривая по телефону, Сперанский вышел в коридор, его голос постепенно затихал, удаляясь в гостиную, спальню или еще дальше. Профессор остался один. Он заглянул в бокал, хмыкнул. Выпил одним длинным глотком. Поднял глаза. Моргнул. И, уже не таясь, стал наблюдать за происходящим на экране. Мелькнувшее было возбуждение давно исчезло, но он чувствовал, что оно может вернуться…