Спасти СССР. Инфильтрация
Шрифт:
«Опаздывает… надеюсь. А нет, вон он», – выдохнул с радостным облегчением и с предвкушением заулыбался, глядя на торопливо выкатывающий из-под моста знакомый катерок. Небрежно предложил:
– Как насчет прокатиться по каналам?
Тома округлила глаза:
– На чем?
– Уверен, такой красивой девушке никто не посмеет отказать. Помаши катеру рукой.
Тома нерешительно взмахнула, и посудина, чуть довернув, запыхтела в нашу сторону и начала притираться к спуску.
– Что, молодежь, садись, – пробасил краснолицый Степаныч, чей энтузиазм был
Я перешагнул через борт и, подав недоумевающей Томе руку, провел ее к расположенному вдоль борта сиденью. Достал из сумки клетчатое покрывало и накинул поверх досок:
– Пристраивайся.
Она неуверенно села, наклонилась к моему уху и, постреливая глазами на корму, прошептала:
– Что это он?..
Я воспользовался моментом и, практически уткнувшись губами в мягкое ушко, нашептал:
– Не устоял перед твоим обаянием. Как и я.
Довольно посмеиваясь, Тома легонько ткнула меня кулачком в бок:
– Я серьезно!
– Это сюрприз.
– А-а-а… – Она отклонилась и как-то по-новому посмотрела на меня. – Здорово…
Мы вплыли в полумрак Измайловского моста. Я приобнял поежившуюся Тому за талию и чуть притянул к себе:
– Давай полюбуемся городом. С реки он выглядит совсем иначе.
И действительно, при взгляде с воды ровные фасады питерских особняков и доходных домов, встав на пьедестал гранитной набережной, становятся заметно выше, и родные места вдруг преображаются в таинственных незнакомцев, даря новый взгляд на привычные ансамбли. Прижавшись друг к друг, неторопливо скользим по городу дворцов, казарм и парков, завороженно любуясь необычными видами и лишь изредка обмениваясь удивленными и восхищенными восклицаниями.
В тени мостов я придвигаюсь еще ближе и, чуть касаясь губами основания шеи, длинно и осторожно выдыхаю теплый воздух. Тома, дернувшаяся в первый раз от неожиданности, теперь зябко замирает и крепче прижимает к себе мою руку. Я же сладко млею от той неясной надежды, что, возникнув от этой невинной близости, начинает стремительно разгораться, выжигая всю мою сущность; от надежды, что сворачивает мир почти в точку, в маленький уютный кокон, зыбкие границы которого намечены теплом, исходящим от наших тел. Потом железные фермы, усыпанные гигантскими заклепками, заканчиваются, и на нас отвесно падает свет, безжалостно разрушая краткое уединение. Мы смущенно отклоняемся друг от друга, чуть-чуть, на несколько сантиметров, так, чтобы уже возникла видимость раздельности, но только видимость и не более того, и с надеждой измеряем взглядом расстояние до следующей густой тени.
Проводили глазами Аничков мост, я, чуть отсев, полез в брошенную под скамейку сумку. Тома иронично зафыркала, когда я, позвякивая, извлек два стибренных из серванта хрустальных бокала и бутылку шампанского:
– Дачу уже забыл?
Я густо покраснел и с сожалением посмотрел на бутылку:
– Н-да… Ну тогда только по два бокала – и все. Степаныч, – я повернулся к корме и показал бутылку, – поможешь добить?
– Да
Я хлопнул пробкой и лихо разлил пенящуюся струю по бокалам. Проплыли Инженерный замок, поднырнули под мост, и мимо потянулся Летний сад.
– Тома… Томочка… – Горло неожиданно перехватило, и я смешался, забыв подготовленные слова, а потом выдернул на язык первое подвернувшееся: – Я старый солдат и не знаю слов любви…
Кончик носа Томы презрительно сморщился, чуть-чуть, почти незаметно. Улыбка еще танцевала на губах, но зрачки превратились в воронки, куда, как в черные дыры, начало стремительно истекать веселье.
Я замер с перехваченным от волнения дыханием – так замирает сапер, обнаруживший, что уже поставил ногу на мину, но еще, к счастью, не услышал щелчка взрывателя.
– Стоп! – замахал рукой, пытаясь прогнать только что наговоренную чушь. – Стоп… Ты права, фигню молочу…. Паясничаю на нервной почве. Извини. Сейчас…
Посмотрел в высокое небо. Господи, ну почему это каждый раз так мучительно тяжело?!
Пару раз глубоко вздохнул, собирая всю смелость, и решительно взглянул прямо. Голова закружилась, и я начал проваливаться в эти наполненные тревожным ожиданием, разноцветно-зеленые с оранжевыми крапинками глаза.
– Солнышко… – выдохнул с радостным страхом, – понимаешь, я без тебя жить не могу… Я тебя люблю. Молчи! – испуганно воскликнул я – вдруг показалось, что она хочет качнуть головой. – Молчи… пока.
Я замер на миг, вслушиваясь, готовый ко всему, вплоть до тревожного скрежета разверзающихся прорех мироздания и визга выскакивающих оттуда лангольеров. Нет, тихо… Наклонился поближе и, осмелев, с жаром продолжил:
– Да, люблю. Я знаю, что мы лишь школьники, почти что дети… – Я чуть печально улыбнулся. – Пока дети. Ты можешь не отвечать, я лишь хотел сказать тебе о том, что ты теперь для меня значишь.
Сказал! С облегчением выдыхаю и вижу, как ползут у Томы вверх уголки губ, а на щеках начинают проявляться милые ямочки. Меня неудержимо тянет вперед, и я наклоняюсь к ее губам. Тома опять стреляет глазами мне за плечо, на корму, и заливается густым румянцем.
– Потом… – шепчет чуть слышно.
Я приостанавливаюсь, незаметно втягиваю ставший родным запах, затем улыбаюсь глазами и согласно прикрываю веки. Потерплю. И вновь поднимаю позабытый бокал:
– Пусть этот тост будет за нас, за то, чтобы наше прекрасное далеко – было.
Тома, улыбаясь, согласно кивает. Наши бокалы извлекают легким касанием высокий летящий тон, и я вдруг постигаю второй смысл только что прозвучавшего и вновь замираю, застыв перед выбором. Прекрасное далеко… Не предаю ли я его прямо сейчас? Бездумно смотрю на скользящий мимо гранит, чувствуя, как между бровями залегает складка.
Вплываем в последнюю перед Невой тьму, и где-то посередине до меня доносится просящее:
– Я отвечу… потом, подождешь немного, Дюш? – На мою руку легла ее ладонь.