Спать и верить. Блокадный роман
Шрифт:
На эту декаду выписали по допвыдычам по 100 мяса, по 200 крупы, по 100 рыбопродуктов, конфет и растительного, и сахара по 50. Мало, но если все взять, то больше чем ничего. И еще обещали долги за прошлую декаду восполнить! Надо сосредоточиться и ничего не упустить!
61
Дверь замкнута на ночь сургучной печатью, какое-никакое, а государственное учреждение. Но начальник его был, видимо, стихийным мистиком: полагал, что печать — защита не только необходимая, но и достаточная. Окно же между задней стеной и высоким брандмауэром повиновалось
Вторая комната, для сотрудников, одежная вешалка, два шкафа с бумагами да четыре стола. Пишмашина, как и положено, прибрана в шкаф, но не запертый, против всяких инструкций.
Четырехпалый помедлил — может, забрать машину с собой?
Он часто решал важнейшие вопросы в последнюю секунду. Усмехался над собой: «Плохой шпион. Ненастоящий».
Чем опасно забрать? Начнутся поиски — причем для начала в округе. Он не знает, какие оставит следы. У него у самого может сделаться проверка. По улице тащить, наконец, заметят. Стук соседи расслышат. Хранить в тайнике? Найдут мальчишки, вызовут кого следует, к тайнику засада приставится.
Ладно. Перенес машину в темную подсобку, подальше от окон. Втиснул под стол в углу, чтобы свет фонарика не высочился, короткими порциями — прислушиваясь к улице — настучал в три погибели донесение.
Все тихо.
Убрал машину в шкаф, вылез через то же окно. Путь удобный — пьянчужка не сообразит. Батюшки, снег. Мелкие белые точки в утробе ночи.
62
Максим третий раз ночевал в конспиративной, но впервые один, и оказалось ему несколько грустно. Кровать в спальне чересчур велика на одного, самим размером предполагает компанию. Компания, конечно, восполнится, но в одиночку лучше на Литейном, уютнее.
От фрица остались какие-то книги, на немецком в основном, полдюжины патефонных пластинок, альбомы по архитектуре, горстка. Как-то освещение в квартире переменилось, не сразу сообразил, что это за окнами — белое вращение. Как подушку распотрошили в немом кино.
63
Мама потеряла, что ли, вкус времени. Сменив Вареньку в очереди, она стояла три часа еще, но как-то не заметила и не слишком замерзла. Подпрыгивала только без конца. И разговоров не запомнила. Пока стояла, отмечала автоматически, сколько же сегодня интересных слухов, и страшных, и наоборот, но таких интересных! Но забыла, а стала вспоминать — сразу устала и отвлеклась.
Выдача была по долгам за ту еще декаду: по две селедки вместо всех долгов за мясо, крупы дали по норме, но ячневой, ее мама не очень. Масла зато дали по норме.
Желтый фонарь горел на перекрестке с Колокольной, и снег шел будто из фонаря: выше мама не видела. Сделала вдох — вроде лучше видать, а на выдохе — хуже чем до вдоха. Еще вдох — лучше чем после прошлого выдоха, но на выдохе — хуже чем после прошлого вдоха.
Человек исчезает по частям, и это незаметно. Вот Варенька утверждает, что все похудели, а другие не соглашаются: не очень еще, не очень. Вот она мама слепнет, в ней зрение исчезает, а Варвара — не замечает.
А душа выпрыгнет лягушкою — совсем ведь не углядеть,
Ее, может, и нету, души.
64
«Мой фюрер! Необходимо учитывать, какую роль в жизни Ленинграда играет местный партийный лидер, секретарь обкома, а с недавнего времени и командующий войсками Марат Киров. Горожане испытывают к нему поистине мистическую любовь. Девушки вышивают и носят на теле его портреты, женщины мечтают рожать от него детей, на митинги с его участием собираются безо всякого понуждения со стороны властей стадионы, поэты слагают поэмы. Последнее, конечно, в куда большей степени касается вождя С.С.С.Р. Сталина. Но в том и отличие, что любовь к Кирову лишена того оттенка ужаса, с которым связывается в сознании советского народа имя Сталина. Напротив, в сознании ленинградцев эти два имени противопоставлены как светлое и темное начала. Возможно, лучшие умы Рейха найдут в этом противопоставлении основание для раскола С.С.С.Р изнутри…».
Ну и все в таком духе.
Запускал уже утром, с прежнего места, воздух и Фонтанка словно в пуху, хлопья таяли на лету, город словно заштриховался.
Как окно закрашивать: сначала побрызгать белилами, потом валиком, первые полоски стекают, стекло мокрое, но постепенно краска стынет — раз-раз, и нет ничего.
Снег, впрочем, пока не задерживался, оттенял черный блеск мостовой и воды, размывал контуры особняков: по-своему эффектно.
65
Теперь Киров видел наконец сквозь карту. Но не то, что хотел. Комки новобранцев, что воробьев, в холодной грязи, раздавленные в клопов танки, вспаханное разрывами небо, скрюченные хоботки пушек.
Безымянную высоту, которая переходила в эту неделю из рук в руки ровно двадцать раз: и все склоны покрыты трупами, как паломниками: недоползшими к небу.
Атака, казалось, захлебнулась сама в себе: не хватало одной дивизии на таком-то участке, одного усилия на другом, получаса на третьем. Прорыв бился как прилив-отлив, только вот силы всякого следующего прилива были все скромнее.
Уперев руки-столбы в столешницу, согнув над картою бычью выю, Марат Киров видел краями зрения мутные тени соратников, а прямо, в фокусе, нереалистично подробно, стакан янтарного чаю в подстаканнике с красной звездой. И почему-то этот глупый чай казался символом поражения.
Одна из теней, а именно комфронта, качнулась недавно с поганой вестью: захваченные разведчиками гитлеровские офицеры утверждают, что бутафорские танки расшифрованы и фашист срочно стягивает туда силы для контрудара, который может и до города долизнуть. Дырку необходимо срочно заштопать теми последними силами, которые Марат намеревался бросить в последний прилив.
Похоже, отбой. Положил без толку сотню тысяч бойцов, свою судьбу на волосок подвесил, жировой слой обороны города до прозрачности истончил. Чучела.
Армия и Ленинград эти дни полнились слухами о наступлении и о том, что лично он, Марат Киров, в решающие мгновения посещает ключевые участки фронта на ленинском броневичке, том самом, с которого Ленин задвинул знаменитую речь революции.
На немца броневичок действует хлеще, чем на русского круглый танк: немец гнется, и надежда — не умирает.