Спецназ Сталинграда.
Шрифт:
Он глотнул из фляжки и был приятно удивлен. Одну флягу я пытался снова затолкать в мешок.
– Это для детей подземелья.
– Нет их, – сказал Тимофей.
– Куда же они делись?
– Бомба свалилась, не меньше чем пятисотка. Весь гарнизон пропал, даже не мяукнули. Сейчас их и помянем.
Младшего лейтенанта Шмакова неприятно задело, что его обошли наградой. Конечно, он заслужил орден. Просто награждали тогда очень скупо. Он продолжал бурчать и во время ужина:
– Зато комиссара не обделили. Как же его обойти, одних газет два пуда нам принес.
– Они такие, – поддакнул Тимофей Анкудинов. –
Глава 9 Тяжелый октябрь
В последние дни сентября сильные бои шли в северной части города, возле заводов «Красный Октябрь» и «Баррикады». Продолжались атаки и бомбежки на нашем участке. Особенно запомнился день, когда на нас сбросили несколько тяжелых авиабомб весом тонну, а может, и больше. Шарахнуло так, что треснул бетонный свод, хотя фугас взорвался в стороне. Развалины, которые были надгробием для детей подземелья, превратились в огромную воронку. Веселого лейтенанта и его закопченных бойцов не хотели оставлять в покое даже после смерти.
Чтобы закрыть брешь в обороне, туда перебросили взвод младшего лейтенанта Суслина. Впрочем, четкой линейной обороны по ротам и взводам уже не существовало, все смешалось. По другую сторону от моего взвода находился младший лейтенант Петро Грицевич со своими людьми. Суслин приходил жаловаться, что невозможно закапываться. Земля и кирпичи смешались с останками бойцов-пехотинцев, идет разложение, и стоит невыносимая вонь.
По утрам на кирпичах образовывалась изморозь, температура опускалась до трех градусов мороза. Дни стояли солнечные, бабье лето. Люди выбирались из подвала и старались согреться под лучами солнца. Запомнилось, что в этот период мы с нетерпением ждали вражеских атак. Нервы подводили и наших бойцов, и вражеских солдат. Сказывалось напряжение и желание переломить ситуацию, которая в начале октября продолжала оставаться туманной.
Линия обороны тянулась вдоль берега реки, то приближаясь к обрыву, то отдаляясь от него на расстояние трехсот метров. Центральную часть города захватили немцы. Там создавались комендатуры, вешали новые таблички с названием улиц и делали вид, что оплот большевиков на Волге завоеван. Мы этого не признавали. По радио и в наших газетах упрямо твердили: «Сталинград сражается». Нигде не упоминалось про узкую полоску, несведущие люди считали, что город остается в наших руках. Если говорить объективно, в те дни установилось некое равновесие, и сказать, в чьих руках город, было просто невозможно.
Умные вражеские генералы понимали, какое, к черту, завоевание, если фронт упрямо топчется рядом с городской комендатурой, а из-за Волги с пугающей методичностью прилетают русские снаряды. Это обстоятельство нервировало и заставляло наступать их снова и снова на грабли, предпринимать атаки, откатываться и оставлять в развалинах убитых.
Мы также понимали, что нас могут просто раздавить на этой полоске, но со смертью большинство уже смирилось. От ненужных мыслей отвлекали активные действия, и в тот период в нашем батальоне проявлялась необыкновенная изобретательность.
После одной из атак прибившийся к роте сапер вместе с Кушнаревым заминировали вражеские трупы. Когда на рассвете их стали вытаскивать, раздался один, второй взрыв. Мы открыли огонь из окон и выпустили огромное количество пуль.
Закончилось дело сильным артиллерийским обстрелом. Снайпер исчез, а мы слушали разрывы снарядов и гадали, не прибавят ли к ним авианалет.
Неподалеку разместилась передвижная радиоточка, откуда на немецком языке обещали вражеским солдатам скорую зиму, крепкие морозы и смерть в развалинах без погребения. Я увидел тогда первого перебежчика с немецкой стороны. Он махал белой тряпкой над головой. По нему открыли сильный огонь и наши и немцы. Он так и остался лежать среди кирпичей.
Примерно одиннадцатого октября я прочитал в газете 62-й армии Указ о введении в войсках единоначалия, комиссары превращались в заместителей командиров. Меня вызвали в штаб батальона, я ожидал Рогожина. Комиссар с орденом Красной Звезды долго жал мне руку, стал объяснять суть указа. Совершенно не помню, что он тогда говорил, но отношения между ним и комбатом сложились непростые.
Комиссара мы считали неплохим человеком, подкупала его приветливость и простота в обращении. Он знал многих из нас по имени и редко обращался по званию. Иван Терентьевич Рогожин совершенно не обладал дипломатичностью, мог незаслуженно накричать, перебить человека на полуслове. Это вызывало обиды, но в Рогожине чувствовался настоящий стержень. Например, фельдшер Захар Леонтьевич говорил о нем так:
– Ну, этот до конца с нами будет.
Комиссара мы воспринимали по-другому. Он порой оставался сутки, двое на берегу, занимался там какими-то делами, приносил нам газеты, цветные карандаши, бумагу, требовал выпуска боевых листков.
– Лучше бы махорки притащил, – бурчали бойцы. – Все равно без конца туда и обратно шляется.
– Зато газет хватает, – язвили другие.
Конечно, под обрывом тоже было несладко. Но там имелось больше возможности выжить. Смерть не висела круглосуточно, как у нас. Подземный гарнизон тоже хвалился, что их ничто не возьмет в их крепости, а погибли они все сразу от одной-единственной авиабомбы. Усатый сапер, получивший вместе со мной медаль, отличался осторожностью. Никогда не лез без нужды в западную часть здания и предпочитал проводить время в подвале. Смерть нашла его в тот момент, когда он раскладывал толовые шашки в дальней комнатушке под защитой потолочных перекрытий. Мина, выпущенная по круглой траектории, взорвалась с тыльной стороны дома, едва ударившись о кирпичи. Десятки осколков влетели в ближайшее окно, один из них угодил саперу в голову, и он мгновенно умер.
Тимофей Анкудинов, который сидел рядом с ним, остался жив чудом и долго не мог прийти в себя. Осколки врезались в стену в нескольких сантиметрах от него, один порвал телогрейку на плече, а кровь из головы приятеля обрызгала лицо. Вот так постоянно гибли люди.
Слушая комиссара, я понял: он опасается резкой перемены в отношении к нему комбата. Так оно и произошло. Когда Рогожин пришел, то позвал меня для беседы, совершенно игнорируя комиссара. Показывал характер или был слишком озабочен.