Спецоперации. Лубянка и Кремль. 1930-1950 годы
Шрифт:
21 августа 1968 года, в день вторжения войск Варшавского Договора в Чехословакию, я вышел на свободу. В Москву меня привез свояк. Мне выдали мои швейцарские часы-хронометр (они все еще ходили) и на 80 тысяч рублей облигаций государственного займа. В 1975 году я получил по ним деньги, сумма была солидной – 8 тысяч рублей.
Когда я вернулся из тюрьмы, наша квартира заполнилась родственниками. Мне все казалось сном. Свобода – это такая радость, но я с трудом мог спать – привык, чтобы всю ночь горел свет. Ходил по квартире и держал руки за спиной, как требовалось во время прогулок в тюремном дворе. Перейти улицу... Это уже была целая проблема, ведь после пятнадцати лет пребывания в тесной камере открывавшееся пространство казалось огромным и опасным.
Вскоре пришли проведать меня и старые друзья – Зоя
После месяца свободы я перенес еще один инфаркт, но поправился, проведя два месяца в Институте кардиологии. Жена возражала против новых обращений о реабилитации, считая, что не стоит привлекать к себе внимание. Она боялась, что беседы с прокурорами и партийными чиновниками могут привести к новому, фатальному инфаркту. Свои прошения я печатал тайком, когда она ходила за покупками, и направлял их Андропову, главе КГБ, и в Комитет партийного контроля. Мне позвонили из КГБ и весьма любезно посоветовали, где найти документы, чтобы ускорить рассмотрение моего дела, но само это дело было не в их компетенции. КГБ, со своей стороны, гарантировал, что меня не выселят из Москвы, несмотря на то, что формально я оставался опасным преступником и имел ограничение на прописку. Если бы не его помощь, я оказался бы автоматически под наблюдением милиции, меня могли выселить из Москвы. У пришедшего с проверкой участкового округлились глаза, когда я предъявил новый паспорт, выданный Главным управлением милиции МВД СССР.
В один из весенних дней, по-моему 1970 или 1971 года, вежливый голос по телефону пригласил меня на встречу с начальником управления «В» – службы разведывательно-диверсионных операций внешней разведки КГБ генерал-майором Владимировым. Мы встретились с ним на конспиративной квартире в центре Москвы, в Брюсовском переулке. Владимиров, довольно обаятельный человек, приветствовал меня, объявив, что беседует по поручению своего руководства.
В беседе, посвященной выяснению кодовых названий ряда дел в архивах КГБ, он поднял два принципиальных вопроса: о сути обязательств, принятых перед нашим правительством в 1940-1950 годах лидером курдов муллой Мустафой Барзани и о деле... Рауля Валленберга. По словам Владимирова, он в 1955 году неофициально, по приказу председателя КГБ Серова, в зондажном порядке проинформировал ответственного дипломата в Финляндии о том, что советское правительство уполномочило его наладить доверительные связи со шведскими руководящими кругами, в частности с семьей Валленбергов. На основе возобновленного секретного диалога между представителями Валленбергов и советского правительства, прерванного в 1945 году, в качестве акта доброй воли и стремления установить доверительные отношения советские руководящие круги уполномочили Владимирова передать в неофициальном порядке информацию о смерти Рауля Валленберга, в Москве в 1947 году.
Он хотел проконсультироваться со мной, во-первых, по поводу обстоятельств смерти Валленберга, а во-вторых, о причинах резко негативных реакций шведских кругов на это предложение. По словам Владимирова, шведы отказались обсуждать любые обстоятельства по делу Рауля Валленберга в неофициальном порядке. По его данным, семейство Валленбергов проявляло явную заинтересованность в саботировании любого обсуждения миссии Рауля Валленберга в Венгрии и его роли посредника между крупнейшими финансовыми магнатами Швеции в отношениях с деловыми кругами Германии, США, Англии и разведывательными службами нацистской Германии, Швеции, США, Англии и Швейцарии.
Шведы резко дали понять, что Рауль Валленберг имел отношение, по их мнению, лишь к спасению евреев по линии Красного Креста и в меньшей степени к перечислению еврейских капиталов
Причем известный политический деятель Улоф Пальме, оформивший тогда запись беседы Хрущева, особо подчеркнул инициативу советской стороны в постановке вопроса о Валленберге.
Я изложил Владимирову свое мнение о судьбе Рауля Валленберга, ознакомившись с показанной мне копией рапорта о смерти Валленберга во внутренней тюрьме. Владимирова особенно беспокоило то, что его неофициальный зондаж завершился скандальной реакцией шведов, когда премьер-министр Швеции Эрландер на приеме в Москве в первый же час встречи с Хрущевым и Булганиным официально поднял вопрос о Валленберге, ссылаясь на беседы Владимирова в Хельсинки. Я разъяснил Владимирову, что из числа сотрудников разведки только Зоя Рыбкина имела личные встречи с Валленбергами.
Навряд ли дело Валленберга, заметил я, может быть хорошей исходной базой для установления особых доверительных отношений со шведскими деловыми и политическими кругами на неофициальной основе. Шведы выступали в качестве посредника между нами и Западом в 1940-х годах, то есть в период, когда под угрозу было поставлено сохранение их интересов в Северной Европе, и в особенности в Финляндии, где военное, экономическое и политическое присутствие СССР было особенно ощутимо.
Придавая гласности этот эпизод, по-видимому отраженный в контактах Владимирова по линии шведских и финских архивов, документах СВР, хочу подчеркнуть, что, к сожалению, именно советская сторона не только уничтожила Валленберга, но и сама инициативно, крайне цинично попыталась разыграть его дело с целью глубоко ошибочного замысла восстановления неофициальных связей со шведскими финансовыми магнатами, прерванными в 1945 году.
После этого меня больше не тревожили.
В 70-х годах я много занимался литературной работой. Гонорары за переводы и книги (я писал под псевдонимом Анатолий Андреев в содружестве с Ириной Гуро) служили подспорьем к пенсии и позволяли жить вполне сносно. Всего я перевел, написал и отредактировал четырнадцать книг. Среди них было четыре сборника воспоминаний партизан, воевавших в годы войны под моим командованием. Время от времени я встречал своих друзей в фотостудии Гесельберга на Кузнецком мосту, недалеко от центрального здания Лубянки. Его студия была хорошо известна своими замечательными работами. Гесельберг был гостеприимным хозяином: в задней комнате его ателье нередко собирались Эйтингон, Райхман, Фитин, Абель, Молодый и другие еще служившие сотрудники, чтобы поговорить и пропустить по рюмочке. Жена резко возражала против моих походов в студию Гесельберга.
Поддерживавший меня Абель жаловался, что его используют в качестве музейного экспоната и не дают настоящей работы. То же самое говорил и Конон Молодый, известный как Гордон Лонсдейл, которого мне не приходилось встречать раньше. Эйтингон и Райхман смотрели на меня с неодобрением, когда я отмалчивался, слушая их критические выпады против Брежнева и руководства КГБ, или незаметно выскальзывал из комнаты.
Конечно, те времена сильно отличались от сталинских, но мне было трудно поверить, что полковники КГБ, все еще находившиеся на службе, могли запросто встречаться для дружеского застолья и открыто поносить брежневское руководство, нравы в КГБ.
Абель рассказал мне историю своего ареста, когда он попытался забрать тридцать тысяч долларов, спрятанных на явочной квартире в Бруклине, так как ему надо было отчитаться за них перед Центром. Мы оба решили, что было неразумно возвращаться за деньгами: после того как его арестовало ФБР, оплата адвокатов во время процесса стоила куда больше. Но он боялся, что если не вернет деньги, то его заподозрят в том, что он их присвоил.
Лонсдейл (кодовое имя «Бен») был не меньше Абеля возмущен тем, что Центр связал его с агентом, работавшим в странах восточного блока под дипломатическим прикрытием. Это являлось нарушением элементарных правил конспирации, запрещавших нелегалу-резиденту вступать в прямой контакт с лицами, которые в силу длительного пребывания в странах Варшавского Договора автоматически находились в сфере постоянного наблюдения контрразведки своей страны. Впрочем, наши встречи и жалобы на несправедливости судьбы кончились в 1980 году, когда студия Гесельберга была снесена и на этом месте появилось новое здание КГБ.