Сперанский

Томсинов Владимир Алексеевич

Не скроет Михайло Михайлович своего огорчения назначением в Сибирь и в письме В. П. Кочубею, которое отправит тогда же в Петербург с Ф. И. Цейером. «Сколько ни привык я терпеть внезапности, признаюсь, однако же, сия более меня тронула, нежели предыдущие, — будет жаловаться он бывшему своему начальнику. — Я имел право думать, что довольно терпел, и сверх того притязания мои на радости и счастие сея жизни так умеренны, что мне казалось не трудным в них успеть». Кочубею Сперанский признается, что желание получить «приличную и благовидную отставку» не переменилось в нем вследствие назначения сибирским генерал-губернатором: «Я искал достигнуть ее чрез сенаторство; теперь дойду к тому же путем, конечно, не столь кратким, но дойду же: ибо мудрено быть генерал-губернатором по неволе, а неволя моя, долги, слава Богу, приходят к окончанию. Впрочем, я сделаю полное путешествие по Сибири; исполню все, чего от меня требуют, и за все сие ничего не потребую, кроме одной отставки». В заключение своего письма Кочубею Сперанский просил у него советов и наставлений.

Дочери Елизавете второе свое письмо после получения известия о своем назначении

на генерал-губернаторство в Сибирь Михайло Михайлович писал в более спокойном тоне.

Христос воскресе, мое любезное дитя, моя милая Елисавета. Да будет слово сие тебе утешением, единственным, которое я тебе дать могу… В положении моем есть нечто таинственное, нечто суеверное. За тайну тебе скажу, что я не более как на год, и много если на год с половиною, должен отправиться в Сибирь, чтоб исполнить там действительно важные поручения и с ними возвратиться в Петербург. Род сих поручений таков, что без личного их представления в Петербург и исполнить их никак невозможно. Следовательно, есть надежда, что я к той же цели приду, хотя путем довольно длинным, и, вместо 1500 верст, должен буду сделать около 12 000. Надежда сия, однако же, есть тайна, которую тебе одной я вверяю; для всех прочих я просто генерал-губернатор, посланный в Сибирь на неопределенное время. Ты всех должна в сем уверять и даже по виду сама готовиться зимою отправиться ко мне в Тобольск, хотя напротив я всю зиму проведу в Иркутске и с наступлением первой весны прямо оттуда пущусь в Петербург. Прямо — и пущусь, как будто из Москвы или Новагорода; сие прямое путешествие и с подвязанными надеждою крыльями не может продолжиться менее трех или четырех месяцов и следовательно не прежде как в августе будущего года с тобою увижусь.

Из письма М. М. Сперанского к дочери Елизавете от 5 апреля 1819 года

Спустя десять дней Сперанский успокоится еще больше и найдет в своем назначении в Сибирь нечто для себя и вполне хорошее. 15 апреля он будет писать дочери: «Я привык все относить к тебе, все чувствовать в тебе. Русское твое сердце на сей раз весьма кстати пособило твоему рассудку. Одна разлука с тобою составляет всю мрачную сторону моего нового назначения; все прочее довольно ясно и даже блистательно; а лучше всего то, что сия перемена венчает мою службу хотя странным, но весьма приличным и благовидным образом. Думаю, впрочем, что и без расчетов самолюбия путешествие мое для образования сего края будет не бесполезно. Может быть, Жуковские и Мерзляковы из рода тунгусов и остяков воспоют некогда мое имя, как греки воспевали своего Кадма или скандинавцы Одина. Само собою разумеется, что в сих песнях и ты не будешь забыта, и имя Елизаветы — моей дуры — займет несколько полустиший в их гексаметрах».

Пройдет еще неделя — и Михайло Михайлович еще более оптимистично взглянет на предстоящее ему поприще. «Может быть, и в самом деле я могу еще быть полезен для устройства и благонравия Сибири, — напишет он дочери 22 апреля 1819 года. — Сия мысль делает все жертвы сносными, умягчает самую разлуку с тобою… Правду сказать, половина почти здешних чиновников лучших готовы со мною двинуться; но я отклоняю сие, чтобы не оставить Лубяновского одного между волками».

Федор Петрович Лубяновский был сослуживцем и приятелем Сперанского в его молодости. Когда-то они служили вместе в Министерстве внутренних дел, и вот спустя пятнадцать лет пути их опять пересеклись: Лубяновский был назначен на пост пензенского губернатора вместо Сперанского.

Тем временем граф Аракчеев показал полученное от расстроенного назначением в Сибирь Сперанского письмо императору Александру. Его величество попросил А. Н. Голицына как-то ободрить нового сибирского генерал-губернатора. И 22 апреля 1819 года князь отправил ему свое ободряющее письмецо: «Государь Император, видя из ответа вашего к графу Аракчееву предположение ваше о мнении публики на счет вашего назначения, поручил мне вас удостоверить, что оное произвело вообще хорошее действие. Иные приписывали отличной доверенности к вам поручение края, столь требующего всего попечения Государя по многим отношениям; другие находили, что сие назначение будет иметь для сибирских губерний самые благодетельные последствия».

В тот же день написал Сперанскому в ответ на его письмо, доставленное курьером из Пензы, и граф В. П. Кочубей. «Не имели вы нужды описывать чувства, с коими приняли вы новое ваше назначение. Я с первого об оном извещения ощутил его в полной мере и принял в перемене сей то прискорбное участие, какое свойственно было душевной моей к вам привязанности», — утешал Виктор Павлович упавшего духом Михаилу Михайловича. Откликаясь на просьбу бывшего своего помощника по Министерству внутренних дел дать ему советы и наставления, Кочубей набросал целый трактат о том, как вести себя Сперанскому после назначения на должность генерал-губернатора Сибири, и заодно изложил свои мнения о состоянии сибирской администрации, порядках в государственном управлении Российской империи, характере императора Александра. Всегда предельно осторожный в выражениях своих истинных дум и чувств Кочубей мог на этот раз быть откровенным — его письмо к Сперанскому шло не по почте, а через руки Ф. И. Цейера, назначенного на службу в канцелярию нового сибирского генерал-губернатора и отправлявшегося на встречу с ним из Петербурга в Казань. Михайло Михайлович прибыл в этот город 10 мая 1819 года — его друг и помощник Цейер был уже там и с письмом от Кочубея [2].

«В советах моих, — писал Виктор Павлович Сперанскому, — не имеете вы нужды: проницательность ваша достаточно путеводительствовать вас может; но мысли мои, те самые, кои изъяснял я неоднократно приятелю вашему Столыпину, сообщить вам есть долг для меня самый приятный. Я считаю точно так, как и сами вы судите, что определение вас в Сибирь не может быть для

вас полезным, между тем как оно расстроивает все ваши предыдущие предположения об отставке и удаляет вас от главной цели вашей: устройства жребия дочери вашей. Трудно, конечно, было вам отказаться от генерал-губернаторства, не выезжая из Пензы; но мне кажется, что следовало непременно заявить в ответ, что вы, исполняя с должным повиновением Высочайшую волю, жертвуете всем тем, что для вас на свете дороже, пользами дочери вашей,и что вы не можете такой жертвы долго переносить и предполагаете всеподданнейше просить по окончании ревизии губерний сибирских об увольнении вас, дабы могли вы исключительно заняться благосостоянием Елисаветы Михайловны». Отметив после этих слов, каким трудным делом является управление Сибирью, которым «никто с системою» до сих пор не занимался, Кочубей перешел к изложению своих мыслей об отношении императора Александра к Сперанскому. «Я часто давал себе отчет о причинах, заставляющих держать вас в удалении отсель, и всегда терялся в заключениях моих, — признавался он. — Сомнения никакого нет, чтоб расположения Его Величества не были к вам самые благоприятные. Он, как слышу я, всегда отзывается об вас с большою похвалою и отдает вам полную справедливость. При таковых чувствах и при недостатке способных людей, как бы казалось не отыскивать их везде; но тут-то и большая загадка, тут-то все и теряются. Иные заключают, что Государь именно не хочет иметь людей с дарованиями, дабы не относимо было им что-либо по управлению или иным мерам. Государь знает людей совершенно и понимает их точно так, как понимал всегда; например, Гурьева разумеет он по-прежнему и знает, кто именно у него занимает место министра финансов, но способности подчиненных ему не неприятны; одним словом, тут есть что-то непостижимое и чего истолковать не можно, а посему я крайне сомневаюсь, чтоб и без неприятелей ваших решились вас здесь употребить… Внутреннее правление идет столь слабо, как напротив, военная часть усовершается более и более до удивительной степени. Не видно, чтоб к исправлению первого предстояли какие-либо близкие меры, кроме одного разделения государства на округи, которое, быв всегда в виду, может и выйти скоро и быть отложено. Я думаю, что дело останавливается за тем, что Государь так много обременен делами военными и дипломатическими, что нет ему времени приступить к подробному рассмотрению плана сего, а производители с трудом концы с концами сведут. Государственные установления наши все в той же запутанности. Все понемногу однородными делами занимаются и как на выдержку действуют. Одно, что чрезмерно не нравится мне, это равнодушие, более или менее преодолевшее. Мало кто думает: хорошо ли или дурно какая-нибудь часть идет; что нужды, говорят, лишь бы как-нибудь шла.Даже производство дел, в коем так старались ввести систему и слог, переменилось; мало кто заботится, чтоб хорошо были написаны бумаги. Прежде о сем старались, опасаясь тонкого вкусу Государя; ныне говорят: что нужды — Государь бумаги читать не будет, он увидит только меморию».

Поделился Кочубей со Сперанским и оценкой своего собственного положения при царском дворе. «Не могу ни нахвалиться, ни быть довольно благодарным Его Величеству за милостивое и постоянно ласковое ко мне расположение, — сообщал он. — Я должен надеяться, что онаго и не лишусь, ибо ни во что не мешаюсь, ничего не желаю и не ищу и ни к какой партии не принадлежу. Сие дает мне некоторый вид независимости; я говорю дает вид,ибо кто у нас независимость имеет?»

Кочубей являлся председателем учрежденного в 1813 году Комитета по делам Сибирского края и поэтому был вполне осведомлен о состоянии управления этой обширной территорией. «Не могу я полагать, чтоб не было больших в Сибири злоупотреблений», — высказывал он свое мнение Сперанскому и при этом советовал ему не покрывать их. «Сие величайший вред вам сделает и будет поводом новых против вас предприятий многих неприятелей ваших», — предостерегал опытный сановник нового сибирского генерал-губернатора.

Искреннее желание Кочубея помочь Сперанскому успешно пройти назначенное ему поприще проявлялось и в тех строках его письма, в которых говорилось о главных персонах в государевом окружении. «В провинциях обыкновенно толкуют много о людях случайных или приближенных у Двора, — писал он. — Здесь также весьма много о сем толков. Я думаю, что людей, постоянно доверенностию пользующихся, вряд ли открыть можно». Далее Виктор Павлович рассказывал о взаимной вражде графа Аракчеева и министра финансов Гурьева, о том, что «особой милостью» пользуется у государя князь Голицын, который при этом, однако, «не вмешивается в дела, до него не принадлежащие. Он занимается много духовными материями, вообще любим и много делает добра». «Министр юстиции (князь Д. И. Лобанов-Ростовский. — В. Т.), с коим по сенату вы будете иметь немало дела, — сообщал Кочубей Сперанскому, — почитается Государем честным и твердым человеком. В честности его нельзя сомневаться, но способности мало до крайности, а самолюбия и желчи паче меры. Он рубит дела в сенате и старается только, чтоб как можно более их оканчивалось, мало заботясь о том, как они оканчиваются».

Кочубей не боялся, что его письмо попадет в посторонние руки, и потому оказался в нем на редкость откровенным. И ему, кажется, была очень приятна такая раскованность. «Я слишком увлечен был удовольствием беседовать с вами и написал к вам письмо по масштабу Сибири», — заметил Виктор Павлович Сперанскому в конце своего послания. Но заснувшая в нем на время сановная осторожность проснулась в тот момент, когда заканчивал он это письмо, и дописала последние его строки: «Письмо сие прошу по прочтении истребить. О сем настою непременно; точно так поступать буду я и с вашими письмами» [3]. Михайло Михайлович по каким-то причинам не выполнил просьбы своего старшего друга и не уничтожил его письма.