Спиридов был — Нептун
Шрифт:
— Царствие им небесное, родителям нашим, — по праву старшего по возрасту произнес Григорий. — Верой и правдой отечеству служили. Хором знатных не нажили, но честью своей николи не поступали.
Спиридов-старший, ухмыляясь, спросил брата:
— А коим образом, ты, Алешка, ноне меня обскакал? Гляди, другой чин офицерский жалуют тебе, а служишь менее моего.
— У нас в полку так положено по артикулу. Ежели провинности нет и труса в атаке не явишь, представят завсегда. Мне под Ставчанами супротив турок повезло. И пуля и ятаган миновали. Тогда меня Миних и пожаловал.
— Вишь ты, — добродушно заметил Сергей
Напоминание о Минихе, уволенном в отставку, вызвало у мичманов скептические улыбки, мол, немцы живут по букве, и тот же Миних в прошлую кампанию против турок не раз ругал моряков понапрасну.
— Сие мне не ведомо, — смутился Алексей, — токмо разные иноземцы бывают, как и наши русские... Взять того же Ласси, о нем солдаты добром отзываются, а ежели про Кейта, Манштейна, Тотлебена — ни одного слова хорошего не услышишь. Одно понятие, за деньгу служат.
Все почему-то заговорили о том, что иноземцам платят жалованье больше и исправно, а вообще многие из них приезжают в Россию из-за выгоды.
— Не все, конечно, — высказался Алексей Сенявин, — такие, как Бредаль, за совесть служат, а возьми на нашей эскадре, что Кенеди англичанин, что немцы Герценберг да Сниткер и другие отбывают номер, да и только.
— Ты верно молвишь, — поддержал вдруг Григорий товарища, — промышляют токмо на Балтике и в Архангельске, а в глухомани на Каспии я ни одного немца не встретил.
— А то, что выгоду имеют в России, так вона жид Липман, помню, батюшка покойный не раз сказывал, такую власть обрел, выше Бирона вознесся. Все вельможи у него в услужении состояли. Более того, Бирона-то в Сибирь упекли, а Липман по-прежнему при дворе верховодит как ни в чем не бывало. — Алексей Сенявин досадно отмахнулся, разливая вино.
Разговор перешел незаметно на недавние события. Судачили по-всякому, но сходились в одном мнении: несмотря на смену правителей в Петербурге, по сути обыденная жизнь не изменилась.
Казалось бы, и ненавистного всем Бирона от власти отрешили, и Миниха оттерли в сторону, но ничего нового, ободряющего в житье-бытье не наблюдалось. По-прежнему за подписью полугодовалого младенца-императора исходили указы с характерным иноземным привкусом. Оно и понятно, сочинителем этих предписаний являлся не кто иной, как Остерман, игравший теперь первую скрипку при дворе.
Из покоев правительницы, матери императора, слышались первые повелительные нотки ее фаворита, саксонского посланника, Линара. Чем-то напоминали они прежние выкрутасы Бирона. Как обычно, во все времена правители воображали, что они все делают во благо подданных и уж тем-то неведома подноготная происходящего действа за кулисами придворной сцены. И как всегда заблуждались.
Обо всем происходящем сетовали среди петербургской публики и в солдатской среде, без утайки переговаривались мастеровые на стапелях верфей Адмиралтейства и в Кронштадте, с подначками перешучивались на баке, у «фитиля», во время перекуров матросы императорского флота. Отзвуки подобных пересудов залетали, конечно, и в распахнутые оконца офицерских кают.
Серое небо совсем нахмурилось, над головой по палубе затопали матросские башмаки, забарабанил дождь. Прощаясь, друзья, как водится, подкрепились «посошком».
— Стало быть, разъезжаемся мы покуда, — сожалел
Он поднял глаза к подволоку, прислушался к монотонному перестуку дождя и опять вернулся к наболевшему:
— А над нами-то сызнова немцы, Брауншвейги. По весне вышел указ, четыре сотни немцев в полки наняли, а наших гвардейцев две сотни уволили, боязно им А гвардейцы-то Елизавету Петровну жалуют.
— Не знаю, как в пехоте, а у нас правит их соплеменник, — в тон Алексею проговорил его тезка, Сенявин, — великий адмирал Андрей Иванович Остерман. Но, други мои, не забывайте, что на этом свете все не вечно, авось и лихая година сгинет. К тому же и Елизавета Петровна еще не молвила своего слова.
Глава 4
ДЩЕРЬ ПЕТРОВА
Гвардия в свое время поддержала Анну Иоанновну в занятии престола. Но именно гвардейцев недолюбливал и опасался ее фаворит Бирон. В противовес петровской лейб-гвардии, чтобы уменьшить ее влияние, он создал третий гвардейский полк — Измайловский. В этот полк брали солдат в основном «из лифляндцев и курляндцев и прочих наций иноземцев». Курляндский герцог задумал обновить всю гвардию и настоял перед императрицей:
— Лучше, государыня, в тех полках гвардейских солдат брать не из дворян, а из подлых сословий да крестьян. Меньше склоняться станут на крамольные умыслы.
— Пожалуй, ты прав, Эрнст, передай-ка Миниху, пускай указ сочинит, — согласилась без раздумий царица.
Она и сама боязливо косилась на гвардейцев, а ну очнут воду мутить. Не так давно отправила на плаху прапорщика Барятинского. Так тот похвалился в открытую, что гвардейцы-де цесаревну Елизавету любят, ей верят и умереть готовы, ежели она наследницей желает быть.
От кругов придворных, разобщенных завистью друг к другу, соперничеством за престол, преображенцы и семеновцы разнились сплоченностью и славными петровскими традициями товарищества и солидарности. В то же время они отличались от прочих армейских полков духом преторианства. Служба при дворе, частые караулы в царских покоях позволяли им постоянно видеть жизнь властителей изнутри, с изнанки, частенько выступали они невольными свидетелями неприглядного поведения монархов и вельмож. Сменившись с караула, гвардейцы развязывали языки в казармах, при попойках, судили и рядили о виденном и слышанном, нравах и порядках в царских дворцах. Волей-неволей они становились как бы безмолвными соучастниками наблюдаемых событий. У них притуплялось чувство благоговения перед блеском и мишурой придворной знати. Их не ослепляли увешанные орденами генералы и царедворцы, не удивляла пышность великосветских приемов.
Но близость к монархам иногда оборачивалась бедой.
Молоденький преображенец Петр Панин стоял однажды на посту во внутренних покоях императрицы. Как иногда бывало, на солдата нашла зевота, а в этот момент мимо проходила не отличавшаяся красотой Анна Иоанновна. Панин напрягся, чтобы побороть зевоту, но рот все-таки скривило гримасой как раз в тот момент, когда Анна Иоанновна поравнялась с гвардейцем. Каждый мнит о себе, но и зная свою ущербность, старается скрыть это от окружающих. Невольную ужимку молодого солдата вспыхнувшая от гнева монархиня приняла на свой счет. Панина немедля сняли с поста, посадили на гауптвахту и тут же отправили на войну с турками в походный полк армии Ласси, в Крым.