Сплетня
Шрифт:
Ворота, кстати, хорошо бы покрасить, подумал он, накидывая за собой крюк на калитку. Собственно, давно уж «хорошо бы», да Хасик всё никак краску подходящую купить не мог. Хотелось шоколадную, благородную, как нос доброго охотничьего пса. А попадалась все больше странненькая – словно три ложки марганцовки в стакане воды развели. Разве это цвет для ворот родового гнезда джигитов? Да отец, небось, и войти бы в такие погнушался.
Отца Хасик совсем не помнил – ему было от силы года четыре, когда Темыра не стало – но сверяться с внутренним ощущением «как бы оценил отец» вошло в привычку так давно, что, кажется, было всегда. Когда мать кем-то
Черкеску Хасик никогда не носил, не те времена, но от пятен всё равно её берёг. Даже от таких неочевидных, как цвет дворовых ворот. Поэтому в отсутствие нужной краски балки калитки тихо ржавели от влажности, солнца и знойных ветров. А что? Ржавчина – тоже дитя природы. Ею, пожалуй, чести не запачкаешь. Так что Хасика такое положение вещей вполне устраивало.
* * *
Гумала никогда не смотрела в окно – не имела такой привычки, да и времени на это баловство не хватало. Но она все равно точно знала, в какой момент ее сын входит в дом. Любой из сыновей. Просто, когда он (любой «он» из трёх) переступал порог, сразу менялась в комнатах атмосфера. Гумала не могла бы, пожалуй, сказать, как именно, но и сомневаться не приходилось: как будто в стакан налили хорошего вина, и пустота сменилась важной, влажной наполненностью.
Мальчики составляли всю её жизнь. С того самого октябрьского дня, когда Темыр прохрипел «Парней…вырасти…» и закрыл глаза, она словно перестала быть женщиной и осталась только матерью. Ей было тогда всего-то едва за тридцать, и была она на диво хороша. Даже старейшины признавали: такой отшельницей-то жить грех… несправедливо. Аксакалы двух родов – мужнина и её собственного – всерьёз обсуждали, как с ней быть, да только сама она себе выбора не давала. Её птенцы, её орлята всё равно должны были остаться в своём роду, на другой двор их бы дядья не пустили – ну так, значит, и ей только здесь и жить. Когда старик Мшвагуа, теребя заскорузлыми пальцами корявый посох, сообщил ей, что, мол, род примет её обратно, чтобы подыскать нового мужа («Сама подумай, обара, Темыр Мамсыр-ипа большой человек был, все о нём плачут, но всё же двадцать лет разницы между вами – не шутка… молодого тебе найдём»), она молча поклонилась и отвела глаза. И никуда не поехала, и никак не изменила свой уклад.
Только работать теперь приходилось за двоих – за себя и за Темыра. И если при нём она, помимо работы в колхозе, вела дом и растила сыновей, то теперь на неё легли и скот, и пахота, и дрова, и урожай… получалось, что даже не за двоих. Колхоз, конечно, никуда её не отпустил – наоборот, парни совсем мальцами тоже пошли работать. Родных братьев у мужа не было, но кузены, да и Гумалина родня опекали исправно, подставляли плечо, где только могли. По весне первым пахали её небольшой клочок земли, потом уже шли обрабатывать свои поля. И на уборке так. Пока старший, Астамур, не подрос настолько, чтобы быка под ярмом вести, дядья учили всему, что не успел передать отец. Потом уже сам Аста начал подтягивать младших. Хотя, как подтягивать – он и сам долго ещё оставался пацаном. А уж как хулиган Даур его на что подзудит – так ей только за голову и хвататься. Даур-то и школу чуть не бросил, бунтовал почем зря.
Вспомнив своего непутёвого среднего,
С Хасиком ей всегда было проще. Не зря старшие разлетелись, а он отовсюду возвращался домой: привязан был с пелёнок крепче крепкого. Без неё оставаться категорически не хотел, чем в детстве братьям своим досаждал чрезвычайно. За что однажды и поплатился так, что и не придумаешь.
* * *
Прямо на колхозное поле ближе к вечеру прибежала соседка: неладно что-то в доме твоём, Гумала, беги, мол, скорее, спасай. Пока бежала, чего только не передумала, но того, что увидит, и вообразить себе не могла.
Старшие на крыльце строгали себе луки и стрелы для войнушки. Хасика нигде не было видно.
– Где Хасик? – с подозрением спросила Гумала.
Даур неопределённо махнул рукой в сторону леса, Астамур старательно уткнулся взглядом в нож, затачивающий стрелу.
– Ора! Где ваш брат? – уже не на шутку встревожилась Гумала, буравя прищуренными глазами явного зачинщика Даура.
Тот шмыгнул носом, утерся локтем, хмыкнул:
– Да ты не переживай, мам, посидит немного, подостынет, потом вытащим.
Похолодев, Гумала повернулась к старшему и прижала руку к сердцу:
– Астамур?..
Сын независимо дёрнул плечом:
– Надоел очень. Кричит и кричит, и ничего с ним не сделать. Словно он не мужчина. А так хоть не слышно.
– Мы его честно предупреждали, – выдал козырь Даур. – И не один раз. Всё по справедливости!
Гаркнуть на сыновей нельзя, женщина на джигита не кричит… так мама учила. Гумала стиснула кулак, тяжело сглотнула и медленно произнесла:
– Где. Ваш. Брат.
– Да мам, ну ничего же страшного, в яме он, с утками, хотел бы – вылез бы уже давно! – Даур искренне не разделял ее паники, но Гумала уже не слышала: она неслась к «яме» – глубоченному оврагу, рассекавшему надвое перелесок за дальним концом их двора. Там и впрямь жили утки, им нравились царящие в овраге сырость, полумрак и мягкая пружинистость вечного мха под лапками.
Хасик, обняв коленки, сидел на огромном валуне на самом дне оврага. И молчал.
Почти скатившись по скользкому склону, Гумала схватила сына, обняла, прижала к себе:
– Ора, почему же ты не вылез, здесь сыро, зябко, горло не болит? Ты не ударился? Не замёрз? Что случилось? Что ты молчишь, сынок?!
Хасик шмыгнул носом – совсем как его брат – и уткнулся в материну грудь. И не заплакал. Бурно и вязко дышал, рывками загоняя слёзы обратно, но изо всех сил – не плакал.
Гумала долго прижимала его к груди, почти баюкая и дожидаясь, когда он снова сможет говорить. Только сейчас она поняла, как за него перепугалась. В горле словно разжался ледяной кулак – но вползло другое: тоскливый, разъедающий страх, что он этого братьям не простит.