Спокойные времена
Шрифт:
Глуоснис закрыл глаза, словно пытаясь что-то припомнить: показалось, что перед ним не Соната, а Даубарас, все тот же Даубарас, но говорила Соната словами Даубараса, хотя и не его голосом; и все же Глуоснис физически — как когда-то в Каунасе, да мало ли где! — чувствовал у себя на плече тяжелую, зовущую к повиновению руку… «Правда, Соната, — проговорил он, поглядывая через прикрытое белоснежным халатом округлое плечо на номер «116», — а что, если Оне все слышит… если она все слышит и… Та нашла время… и, я бы сказал, самую подходящую тему для такого случая…» — «А ты думал! — повела она глазами — живо и даже со злостью. — Что я жива одними аллергиями да диабетами своих больных? Только тем и живу? И я, Ауримас, интересуюсь… как все… И о жизни задумываюсь, и о будущем… И поверь, не всегда мне хочется только петь и веселиться…» — «Тогда к чему весь
«Дурак, дурак, дурак!.. — чуть не вслух разносил он себя, сходя вниз по лестнице, в гардероб. — Зачем приперся? На что надеялся? На отпущение грехов? Катарсис? На что?»
Обескураженный, разбитый, выдохшийся без остатка, держась за перила (люди уступали дорогу), он спустился в подвал, подал старенькой гардеробщице номерок, надел пальто. Почувствовал странный, какой-то внутренний озноб; он встряхнулся, на ходу нахлобучил чуть не на самые глаза черный, основательно измявшийся в кармане берет, открыл наружную дверь. И здесь было сыро, накрапывал дождик, задувал колючий ветер; он втянул голову в жесткий воротник пальто, сгорбившись добрел до стоянки автомобилей. Машины не было… «Оттерли куда-нибудь в сторонку…» — решил он, вспомнив, что оставил свободной коробку передач и совсем не включил тормоза; пригляделся внимательней. На почти пустой стоянке в вечернем сумраке стояли все те же «Жигули» с поцарапанным крылом и желтый «Москвич»; ни одной «Волги». Глуоснис сунул руку в карман пальто и пошарил там в поисках ключей; их не было. Он понял и, кипя досадой на самого себя, громко и отчаянно скрежетнул зубами…
Телефон все трезвонил, Глуоснис снял трубку и со вздохом приложил ее к уху: не она… Не Марта, к сожалению… Конечно, надо было остановить, удержать, превозмочь эту дурацкую, обволакивающую сознание
Дурак! В Любавас! В какой еще тебе Любавас?.. Где начало всего… Дурак!
— Что с тобой, Глуоснис?! — услышал он и съежился, да и голос был откуда-то изнутри, как бы из него самого: жирный, всем на свете довольный голос. — Чего ругаешься?!
— Слушаю.
— Ругаешься как сапожник, а не слушаешь!.. Третий раз звоню, а ты все… Даубарас это, старик. Казис Даубарас, ты слышишь?
— А, здорово! Не разобрал…
— Понимаю… — вздохнули там, на другом конце провода; и вздох этот снова прокатился по всем нервным окончаниям — как ветер или эхо от взрыва. — Понимаю и, знай, сочувствую… Так и не вернулась?
— Нет…
— Скверный случай… Соната меня просветила… — Даубарас помолчал, в трубке что-то продолжало потрескивать. Почему он молчит? Начальничек его? Этот хрипловатый властный голос? Так долго… — А дипломы ты все-таки…
— Какие дипломы?
— Юбилейные… Ты забыл их, Глуоснис, на столе… около винегретов и яиц в майонезе… Алло, Глуоснис, ты что замолк? Что-нибудь случилось еще?
Еще? Что же могло случиться ЕЩЕ?
— Ничего… Можете их в унитаз…
— Что? Что ты сказал?
— Все.
— Как это — все?
— Ну, дипломы эти… Утопите в унитазе.
— Ну… дружочек… Такою цинизма и неуважения…
— Помогай вам бог!.. Привет Сонате!
И грохнул трубку, и мазанул ладонью по упавшим на глаза волосам, и огляделся — где же он? Как и несколько минут назад. И опять, как несколько минут назад, взрывая наступившую внезапно, тысячами реактивных самолетов, — нет, нет: мириадами вечно дрожащих, вибрирующих, воющих космических тел и частиц клокочущую тишину, — снова где-то, как бы внутри него, настырно и требовательно заверещал телефон —
…Но, может, то было не в один и тот же день, Бриг? Скажем, через неделю, две? Потому что я и жил, и не жил, и был, и не был, как когда-то в Любавасе, в землянке, хотя расхаживал, ел, разговаривал — больше сам с собой; говорил я и с Мартой, Бриг…
«Марта, — сказал я, и ты, Бриг, не смейся надо мной, — я не предал тебя, Марта… Хотя и мог… как могла и ты… За что же мне такая кара, Марта?»
«Нет, Ауримас, ты меня предал…»
«Когда, Марта?»
«Когда поехал в Вильнюс… когда согласился уехать…»
«Но ведь, Марта, тогда…»
«Да, это я тебя подбила, уговорила… увезла… Но если бы ты был настоящим мужчиной…»
«Ну, Марта…»
«Ты мог остаться! Не уезжать! При желании ты бы мог добраться до Вильнюса и без Любаваса…»
«Наверное, нет».
«Ну, без меня… Мог!»
«Да нет же… раз уж мы уехали оба… вместе…»
«Мог!.. Достаточно было попросить у Шачкуса автомат и доказать, что все это неправда… ложь…»
«Что неправда? О чем ты, Марта?..»
«Что ты трус! Что дрожишь только за свою шкуру! Думаешь только о том, как бы уцелеть…»
«Но я пишу книги!»
«Ты? Книги?»
(Ясно, что этого Марте говорить нельзя. Мете — можно, Винге — можно. Даже Сонате или Оне. А вот Марте… даже сейчас…)
«Какие еще книги, Ауримас? Ты о чем?»
«О жизни…»
«Какой и чьей?»
«Ну, человеческой… ну, Марта, сама знаешь…»
«Знаю… И потому говорю: ты должен был остаться… так было бы лучше… Может, там ты нашел бы то, чего тебе не хватает по сей день, а не хватает той соли, той начинки, без которой вся жизнь имеет пресный, даже противный вкус… как накипь, шум…»
«Я повторяю: это ты меня вытащила…»
«И я повторю: откуда, Ауримас?»
«Из Любаваса!»
«Может, просто от Фульгентаса, а?.. От этого жалкого пьянчужки! От стола, к которому ты когда-то прилип как муха?..»
«Как муха?»
«Именно. Был бы ты настоящим мужчиной…»
«Опять! Опять ты об этом…»
«И буду!.. Если бы ты, Ауримас, был…»
«Настоящим мужчиной, да?»
«Ты бы…»
«Остался там, что ли? Ты это хочешь сказать, Марта?..»
«Спроси у Оне… Не так уж глупа эта деревенщина, не так наивна, Ауримас… И, может, даже я… ничего не видя вокруг себя…»