Сполна Заплатишь
Шрифт:
Сын возник перед ней со свечой в руке.
– Мама… Что ты?
Мать подавила стон. Едва не лишилась чувств при виде его изуродованного лица. Но сумела улыбнуться.
– Что случилось, сынок?
– Мама, – Бойс смотрел сквозь нее. – Не спрашивай ни о чем. Сам расскажу. Позже.
Он повернулся и ушел, прикрыв дверь.
Элеонора тоже ушла.
Ночью, пролежав без сна несколько часов, Элеонора вернулась к комнате сына. Ничего не поменялось.
– Прости, Господи, – неслось из-за приоткрытой двери, – Прости. Дай сил не делать. Не оставляй, Господи…
Бойс
– Сынок, проснись, я принесла тебе завтрак, – прошептала она. Он почувствовал, как лба касается прохладная ладонь.
Бойс сел, поморщился от боли. Вчера он забыл раздеться, до утра проспал в мокрой окровавленной рубашке. За ночь хлопок высох, пристал к ранам, оставленным на коже хлыстом Милле. От движения они вскрылись и закровоточили.
– Тебе надо раздеться, – мама подкатила к кровати столик на колесиках, на котором был сервирован свежий завтрак. – Поешь сначала, а потом мы обработаем раны.
Он заметил, что она старается не смотреть ему в лицо. Бойс потрогал щеку, нащупал грубый рубец, налитый болью. Ну и отвратный видок у него… Бедная мама.
– Я не голоден, мама, спасибо, – прохрипел Бойс, отстраняя тарелку с овсянкой. – По крайней мере, не сейчас.
– Тогда выпей чая, Лайонел.
– Хорошо. Который час?
– Далеко за полдень, – мама налила чай, подала чашку сыну, – Ты всю ночь бодрствовал. Не мудрено, что проспал почти до вечера.
Бойс сделал большой глоток, почувствовал себя лучше. Окно в комнате было распахнуто, со двора доносилась отборная гэльская брань.
– Отец вернулся? – спросил он.
– Да, – мама присела на краешек его постели, – приехал раньше обычного, в дурном расположении духа, уже три часа распекает прислугу. Дела в поместьях на Равнине идут скверно, арендаторы упираются, задерживают выплаты за землю. Урожай в этом году скудный. Отец зол. Дня через два он снова уедет и будет отсутствовать с полмесяца. Пока он дома, тебе не стоит показываться ему на глаза.
– Понимаю, – Бойс без особого удовольствия выслушал очередное заковыристое ругательство, которым отец снизу награждал кого-то из слуг, – Скажи, куда мне уйти и я уйду.
– Никуда уходить не надо, – вымученно улыбнулась Элеонора, – я уже придумала, где тебя спрятать. В северном крыле много комнат – выбирай любую, она тот час же будет вычищена для тебя.
– Но северное крыло заброшено.
– Тем лучше для нас, сынок – отец туда не наведается! Мы не будем отмыкать северный холл, чтобы не вызвать подозрений. Большие двери останутся запертыми, а ты пройдешь в комнату потайным коридором. Отдыхай, выздоравливай, рисуй, только не шуми. Все нужное тебе будет приносить Харриет. Отцу я скажу, что вы с Джоном выехали в Инвернесс развеяться на недельку.
– Ладно, – Бойс передал матери пустую чашку. Он чувствовал глубокую апатию. Плевать он хотел на то, что придется прятаться от отца, ночевать в северном крыле, где больше века никто не жил (МакГреи закрыли его после того, как в тех комнатах младший брат зарезал старшего в разгаре спора за обладание хорошенькой служанкой). Даже новость, что в
– Я хочу, чтобы мне приготовили комнату в боковой башне, окна которой выходят в сад, – сказал он, – попроси, чтобы туда перенесли картину Милле.
Бойс вылез из старинной, в форме плывущего лебедя, ванны, замотался в простыню, перебрался на широкую кровать. На каменном подоконнике его новой спальни оплывали свечи. Заметить из сада эти мерцающие огоньки было невозможно – их прятал растущий перед самым окном ветвистый вяз. Сквозь полудрему, вызванную долгим лежанием в теплой воде с парой капель лавандового масла, он услышал, как в комнату вошла Харриет.
– Спит мой мальчик? – спросила она громко.
– Нет, – пошевелился Бойс, – я жду тебя, Харриет.
Харриет, холеная и дородная, словно молочная коровушка, поставила на тумбу глиняный горшок, который принесла с собой.
– Ишь, запеленался, словно младенчик. А ну, выпутывайся! – скомандовала она.
Бойс послушно выпростал руки, освободил от простыни грудь и живот.
– Иисусе, – охнула Харриет, наклоняясь над ним. На Бойса пахнуло молоком, пудингом и ванилью, – Что с тобой стряслось, сокровище мое?
– Немного поранился.
– Немного? Не скажи! Кнут погулял по тебе вдоволь. Кто он – душегуб, что отвел на моем мальчике черную душу?
– Не твоего ума дела, Харриет. Я получил по заслугам.
– По заслугам? Ох-ох. Не говори, что покусился на женушку пастуха и схлопотал по хребту. Кажется, только вчера меняла тебе штанишки, а сегодня, смотри, как заговорил – не твоего ума дела, Харриет! Лучше бы спросил совета, чьих дочек и женушек не стоит трогать. Я бы тебя просветила: конюха, ибо ревнивец и может вилами шурануть. Деревенского трубочиста, ибо хоть тихоня и добрый пьяница, но мстителен, забьет мусором каминную трубу и не заметишь, как задохнешься…
Харриет лопотала и смазывала рубцы на теле Бойса пахучей жирной мазью из горшка. Боль постепенно унималась.
– Зря жмуришься, будто кот над сливками. Не быть тебе прежним. Шрам на лице останется на всю жизнь. Повернись на живот… Ого! И тут рубцы сохранятся. Не знаю, кто тебя бил, но был он страшно зол.
«Точно, Харриет, – подумал Бойс, сжимая зубы, – зол. Убить хотел.»
Все рухнуло с уездом Милле. Джон разъярен. Поступок Бойса он воспринял, как личное оскорбление и вряд ли промолчит о нем, когда в Лондоне его попросят рассказать про поездку в Шотландию. В богемных кругах к Бойсу всегда относились с подозрением. Что будет теперь, когда он, ветрогон и весельчак, заклеймил себя печатью извращенца, отступника, поправшего этические и моральные нормы? Его возненавидят братья-художники. А сплетни, раскрасив и без того паршивую историю вовсе мерзкими красками, донесут ее гораздо выше. Для общества, где он привык вращаться, Бойс станет изгоем. И не важно, что судьи его сами не без греха. Их истории совершаются за закрытыми дверями, на своей Бойс имел глупость попасться. Отныне на имени его слой грязи. Он не сможет строить карьеру в Лондоне, это ясно, как Божий день… И нечего надеяться на благородство Милле.