Спорим, тебе понравится?
Шрифт:
А теперь?
Ко мне приставили безобразного цербера, который будет занимать всё моё свободное время. Абсолютно всё, понимаете? И никуда мне больше не деться от этого кошмара наяву, никуда не убежать.
Всё, приплыли!
А если я только попробую сказать маме, что потеряла голову и влюбилась в другого парня, то сразу же сяду на цепь. С неё станется — она меня вообще из этого города увезёт, как только узнаёт, кто именно стал для меня важнее семьи, матери и бога.
И теперь мне придётся отречься от того, ради которого хотелось встречать
Я словно собака на привязи. И даже укусить не в силах того, кто меня на неё посадил.
Жалкая тряпка.
Терпила!
Снова реву, накрывшись с головой подушкой, а потом всё-таки срываюсь и снимаю блок с нового телефона, где на экране загорается уже четвёртое сообщение от Басова.
«Жду звонка».
«Ника?»
«Это не смешно?»
«Какого хрена, Истома? Звони мне немедленно! Или, клянусь, я прямо сейчас приеду к тебе и надеру твою охреневшую задницу!»
Всхлипываю и стираю с лица бесконечные солёные дорожки, а затем до крови прикусываю нижнюю губу. Чувствую металлический, чуть отрезвляющий вкус, но мне этого мало, чтобы прийти в себя и снова поверить в то, что мир может быть справедлив ко мне.
Что я не жалкая, затюканная марионетка в руках своей матери.
«Не надо никуда ехать, Яр».
«Вау! Я валяюсь, Истома! Скажи мне хоть что-то, чтобы я понял причину этого твоего неприкрытого динамо».
«Прости».
«Прости? Ну просто потрясающе! А ещё что-то будет?»
«Мне нечего тебе больше сказать».
«Супер! Куда орать от экстаза?»
«Давай обойдёмся сухими фактами, ладно?»
«Ну, попробуй».
«Между нами всё».
«Ты уверена?»
«Да».
Минута молчания. Ровно шестьдесят секунд, за которые я умерла раз десять, не меньше. Больно. Страшно. Критически невыносимо!
«Хорошо», — прилетает от него пуля в лоб.
А затем ещё одна, но уже разрывная.
«Как скажешь».
До утра рыдаю. Просто корчусь от сердечной боли и тоски по нашему непрожитому будущему. По времени, что у нас подло украли. По свиданиям, которые никогда не случатся. По прикосновениям, которые я никогда не почувствую. По сердцу, которое больше никогда не забьётся так, будто бы его шарахнули дефибриллятором раз десять или двадцать.
Теперь оно на изи тупо качает кровь и едва-едва поддерживает меня в состоянии «существую».
На
Меня тошнит! От этой жизни. От перспективы новой встречи с Семёном. От себя самой!
Бабушка кладёт мне на блюдце целую гору фаршированных блинчиков. Я с силой запихиваю в себя лишь один.
— Это что за дела, Вера? — хмурится мать.
— Не хочу, — отворачиваюсь я от её осуждающего взгляда и поджимаю губы.
В меня тут же вонзаются миллионы стрел, отравленные мнимой заботой. Надо хорошо кушать. Похудеешь. Бабушка же старалась, нельзя отказываться.
— Я же сказала — нет аппетита, — снова отставляю я от себя придвинутую ко мне вплотную тарелку с блинами.
— Это что ещё началось? Не встанешь из-за стола, пока не съешь! Поняла? — змеёй зашипела мать, но я только флегматично пожала плечами.
— Значит, не видать мне сегодня ни церковной службы, ни воскресной школы, ни прогулки по набережной с Семёном.
— Да что с тобой такое? — охнула родительница.
— Ремня выпрашивает, — фыркнула бабуля и я почти лишилась чувств, уговаривая себя не закатывать глаза к потолку.
Ремень! Ну надо же напугала. Вся моя жизнь — сплошные удары судьбы. Потерплю ещё, чай несахарная.
— Ба? — хмыкнула я и посмотрела в её водянистые, чуть покрасневшие от ярости глаза. — А тебе легче станет, если меня мама побьёт, да?
— Что? — охнула та и даже с табуретки встала, выкручивая в изъеденных ревматизмом руках кухонное полотенце.
— За еду ремень, я же правильно тебя поняла? За то, что у твоей родной внучки просто-напросто аппетита нет, так?
— Бесстыжая! А ну, рот закрыла! — буквально взревела старушка. — Наказание ребенка — это великое благо! Само Священное писание говорит: «Участи наказание сыну своему»!
— Так за что наказывать-то, ба, я что-то так и не поняла?
— Алечка, ну ты посмотри, какая стала, а? На горох опять так и просится! Ни смирения нет, ни покаяния. Святых отцов не почитает! — покрылась багровыми пятнами бабка, а я впервые в жизни подумала, что её не люблю. Что она чужая мне. Просто старая женщина, которая не ведает, что творит, говорит и делает.
— Извинись перед бабушкой, живо! — гаркнула мать.
— Извини, ба, — тут же выдала я, ничего внутри, кроме усталости не чувствуя.
— Бог простит! Сегодня же покаешься во всех грехах и причастишься! — поучительно рыкнула бабка и совсем отвернулась от меня, отирая полотенцем несуществующие слезы и бесконечно осеняя себя крестным знамением.
— Ты меня в который раз разочаровала, Вера, — вздохнула мать, — и порой мне кажется, что ты совсем не ведаешь законов духовной жизни. А теперь взяла блин и съела, а потом ещё один и ещё, пока тарелка не опустеет. А нет, так я покажу тебе, как уважать хлеб, дарованный самим Господом Богом! – последние слова она проорала.