Спортивное предложение
Шрифт:
Более серьезным препятствием была загородка из колючей проволоки, поставленная в том месте, где рельсы ближе всего подходили к берегу. Здесь Скотти предстояло либо, обогнав паровоз, проскочить у него под носом на другую сторону полотна, либо сбить загородку, иначе пришлось бы лететь кувырком вместе с пони с высоты в двадцать футов прямо в реку.
Обычно он ухитрялся буквально впритирку проскользнуть перед паровозом, и всякий раз машиниста Джона Т. Кримэна и кочегара Энди Андерсона, по их собственным словам, «пот прошибал до костей»: пони пересекал полотно в нескольких дюймах от паровоза!
Но на этот
— Не смей, Скотти! Слышишь, не смей! Я иду слишком быстро…
Но Скотти уже так разогнал пони, что лошадь словно взбивала воздух всеми четырьмя копытами. И всадник только еще ниже пригнулся и чуть ослабил локти. Тэфф вытянулся в струнку и летел, прижав уши, с развевающейся гривой. Но уже было ясно, что им не проскочить.
— Давай тормоз! — заорал кочегар.
— Поздно! Мы уже на повороте! — крикнул в отчаянии машинист.
— Они расшибутся о загородку!
— Нет! Полетят в реку!
Оба не угадали.
Тэфф внезапно на всем скаку уперся всеми четырьмя копытами в сухую, спекшуюся землю и стал намертво, как вкопанный. Скотти выбросило через голову лошади в воздух, он пролетел двадцать футов вниз и с громким всплеском ушел под воду.
Джон Кримэн и Энди Андерсон, высунувшись из кабины, смотрели назад до тех пор, пока не убедились, что Скотти вынырнул. Они еще успели увидеть, как он поплыл к берегу.
Тут они решили, что с них хватит, и написали рапорт начальнику станции, а тот сообщил в полицию. Полицейский сержант Джо Коллинз явился в школу, и Скотти вызвали к директору. После суровой отповеди и строжайшего предупреждения на будущее он получил положенные четыре крепких удара кожаной плеткой по пальцам левой руки и был отпущен с миром.
Мы хорошо знали, как больно бьет старая кожаная плетка и по рукам и по самолюбию. Скотти же наказания будто вовсе не задевали. Вернее, он не подавал виду.
Он вообще был суровый парень, абсолютно чуждый легкомыслия, столь свойственного многим из нас, не любил показывать свои чувства и тем более обсуждать их. Вот и на этот раз он больше переживал коварство Тэффа, чем наказание.
— Хоть убей, не подойдет близко к воде! — возмущался Скотти. — Даже к самой жалкой луже! Зимой, когда вода затопила ферму, он взобрался на кучу навоза, и стащить его оттуда невозможно было никакой силой. Скорее издохнет, чем прыгнет в реку. А так лошадка хоть куда.
И Скотти недоумевающе пожал плечами.
«Под стать хозяину», — подумалось тогда мне.
Если глубже вникнуть в эти гонки с поездом, они раскрывают многое в характере Скотти. Это был как бы акт самоутверждения, вызова городу, протеста против неравенства и несправедливости, против всего, что словно бы предостерегало его: «Это не для тебя».
Не последнюю роль здесь играла и беспросветная нищета, в которой жила его семья.
Родители Скотти походили на него по крайней мере в одном: им никогда не изменяло чувство собственного достоинства и постоянная готовность к отпору. И это затрудняло общение с ними.
Энгус Пири и его жена (ее имени мы так и не узнали) приехали к нам в Сент-Хэлен в начале 20-х годов прямо из какой-то мрачной трущобы в Глазго. Их вывезла (другого
Так и Энгус Пири с женой осели в пяти милях от нашего города, на низинном участке засоленной земли, полученном от местной организации «Больших соседей». Летом земля превращалась в железо, зимой — в болото. Для человека, ничего не смыслящего в хлебопашестве или огородничестве, не имеющего представления о пыльных бурях, наводнениях, о рогатом скоте и лошадях, фермерствовать здесь было все равно, что для маленького ребенка водить самолет.
Правда, Энгус Пири, тощий, вечно голодный шотландец, все-таки изо всех сил старался «вести свой самолет». Вместе с тонкорукой, светлоглазой грустной маленькой женой они как-то ухитрялись перебиваться, хотя никто не мог понять, как именно.
Все жалели их, но они никогда не искали жалости и особенно не терпели, когда эту жалость выказывали им в лицо. И все же в городе их иначе не называли, как «эти бедняги Пири». А Энгус Пири с годами как бы становился все ниже ростом, все мрачнее, худее и молчаливее. В Сент-Хэлене он показывался все реже, занятый отчаянной борьбой с неподатливой землей, с непогодой, чтобы получить хоть немного молока от четырех коров да люцерны с луга им на корм.
О том, что у них родился Скотти, никто в городе не знал, пока полиция не привлекла Энгуса Пири к ответственности за уклонение от регистрации ребенка в законный двухмесячный срок. От штрафа Энгуса избавил мой отец, городской адвокат и юрисконсульт (в Австралии эти профессии объединяются в одном лице), сославшись на «смягчающие обстоятельства», которых в жизни незадачливого шотландца было более чем достаточно: в страдную пору отлучиться в город для регистрации сына было Энгусу просто немыслимо.
Отец подал сердитую петицию в суд, где описал ежедневный — от зари до зари — трудовой день Энгуса Пири на клочке бесплодного солончака, который навязали ему на шею «Большие соседи». Вдобавок он пригрозил возбудить расследование, кто и как вообще имел наглость дать иммигранту такой бросовый участок.
Судья, сам бывший ходатай по делам и к тому еще агент по продаже недвижимости, решил, что с отцом лучше не ссориться, и прекратил дело, сняв обвинение с Энгуса Пири.
Так состоялось оповещение города о рождении Скотти. Увидели мальчика, правда, лишь когда ему исполнилось четыре года. Однажды в солнечный летний день миссис Пири вместе с супругом и сыном пожаловали в Сент-Хэлен, пройдя пешком все пять миль. Никто не знал, что привело их в город. Мы подумали, что, может, они устроили себе праздник. Сам-то Пири временами наведывался в Сент-Хэлен закупить зерна или продуктов или сдать молоко на маслозавод. Но миссис Пири была у нас редким гостем.