Справа налево
Шрифт:
Когда вышел утром к своим, они мне удивились: «А мы тебя уже списали». Своему второму рождению я обрадовался не сразу. Выпил кружку спирта и сел писать письмо матери, чтобы не верила похоронке.
Я писал и вспоминал: у немцев в лентах пули размечены, через промежутки поставлены трассирующие цветные – зеленые, синие, красные, чтобы знать, когда лента кончится. И вот когда нас стали поливать из пулеметов, мы залегли – и вдруг я вижу вверху воздух – зеленый, синий, красный. Зеленый, синий, красный…»
«Блокаду я провел на одном из участков Ленинградского фронта, в непролазной болотистой местности.
Гати нужны были для поддержки коммуникаций между частями. В сторону Ленинграда никто ничего не строил – и было понятно, что в случае чего в этих болотах все мы и сгинем. Но я считал, что всё равно гать надо строить, чтобы горожане могли выйти и сдаться.
Ближе к концу осады на болотах появились стаи крыс – жирных, рослых. Они сидели на кочках и не желали никуда уходить, не боялись. Ходить по гатям стало опасно. Я передвигался теперь всегда с трофейным парабеллумом наготове, отстреливал тварей. Говорили тогда, что в городе теперь все вымерли, что там теперь пусто, и потому крысы вышли оттуда спасаться».
«А еще не забуду вот что. В 1944-м под Могилевом после выхода из окружения меня взял в оборот особист. Чуть моложе меня; мы еще не отоспались – он меня будит и в штабную землянку приглашает. Чайку налил, допрашивает: что да как, да почему живы остались. Я сначала отвечал честь по чести, а потом смотрю: куда это он клонит? Смекнул я, что дело он мне сошьет будьте-нате, вот и взяла меня злоба. Потащил я особиста за грудки и давай его охаживать. Кулачищи у меня будь здоров, никогда не жаловался. Хорошо, бойцы подоспели, оттащили. А командир тогда выгнал всех из землянки, сел напротив особиста и тихо так сказал: «У меня список боевых потерей за последние десять дней еще не подписан. Выбирай: или я сейчас тебя туда впишу, или ты оставишь этого парня в покое». А тот сидит, вся морда в юшке, и молчит. Потом головой кивнул, умный оказался. Скоро он по-тихому перевелся в другую часть».
Про главное. Из теории систем
Ведь правда странно, что род человеческий (и не только) двуполый? Почему бы не однополый, или трехполый и больше? В теории систем двуполость объясняется так: женщина сидит у очага, никуда от него далеко не отходит, чтобы не рисковать, и сохранить геном для поколений потомков. В то время как мужчина вступает в конкурс естественного отбора: кто сильнее и ловчей, умней и состоятельней, у кого вообще есть задатки к выживанию, тот и возвращается из полей риска и битв, – со своими генами, чтобы сделать вклад в поколения, которые спокойная женщина уже приготовилась произвести и сохранить для следующей ступеньки отбора. Мол, говорит теория систем, трудно придумать схему
Кстати, религии, похоже, как и многое на свете, действительно, служат стойкости социума в жерновах естественного отбора. Да и вообще, в иудео-христианстве антропология всюду – с трудностями – но отыщет материалистическое – если не объяснение, то разъяснение – за исключением одного момента: преобладания этики. Великая Мэри Дуглас, сокрушившая Фрэзера и написавшая одну из важнейших монографий XX века, растолковывает нам, что ситуация Содома нечто большее, чем законодательный символ, служащий целесообразности альтруизма. Откуда – впрочем, и не только отсюда – следует, что Кант не шутил, поражаясь лишь Вселенной и Закону.
Про город. Точка росы
Самые странные облака из тех, что я видел, образовывались в Сан-Франциско. Из-за разницы температур холодного течения, льнущего к Тихоокеанскому побережью, и теплых воздушных масс над континентом и прогретым мелким заливом, густые молочные реки устремляются по утрам и вечерам к береговой кромке. В самом городе, стоящем на множестве высоченных холмов, низины, ложбины, улицы и тупики заполняются непроходимой густой пеленой. Где-то вверху глохнут фонари и зажженные окна. Туман тучнеет и, постепенно нагреваясь, превращается в облако: великий слепец поднимается, всматривается незрячими бельмами в верхние этажи, оставляя проходимыми переулки. Машины опускаются по авеню Калифорния в озеро тумана и на склоне другого холма выныривают, чтобы снова рубиново зарыться у светофора задними стоп-огнями.
Когда облако уходит в полет – с вершины холма это выглядит ни с чем не сравнимым зрелищем. Гигантский, размером с сотню парфенонов дряблый дирижабль с подсвеченным жемчужным подбрюшьем понемногу оставляет внизу центр города. Темный пирамидальный силуэт небоскреба Трансамериканской Корпорации чудится швартовой мачтой. Происходит это уже в полной тишине – в поздний час, когда светофоры отключены и мигают, и лишь желтые такси с рекламными гребнями, как у игуан, шаря фарами по обочине, ныряют и выныривают по холмам.
Есть какая-то тайна у этого города. Какая-то древняя заклятость, сохранившаяся еще со времен, когда здесь обитали индейские племена. Наверняка на вершинах лесистых тогда холмов, с которых открывалась долина океанского размашистого прибоя, они содержали при сторожевых сигнальных кострах тотемные алтари, к которым привязывали иногда прекрасных пленниц. И верили, что душа кровавой жертвы уносится вместе с туманом к божеству облаков, представляя, как где-то далеко вверху среди звезд обитают все хранящиеся в нем, облаке, образы и обличья.
Никогда не знаешь, что могут выдумать варвары.
Про главное. Различие
«Всё осмысленное – дискретно», – эта профетическая фраза Андрея Николаевича Колмогорова настолько глубока, что иногда захватывает дух, когда в нее вдумываешься. Она не исчерпывается только тем, что различие лежит в корне познания. Эту фразу можно было бы поставить эпиграфом к одной из главных научных монографий XX века – книге антрополога Мэри Дуглас «Чистота и опасность». В ней впервые сформулирована идея о том, что разделение на чистое и грязное, само возникновение понятие нечистоты, возникновение различения между будничным и святым – свидетельствует о мощнейшем импульсе развития религиозного и культурного сознания.