Справедливость силы
Шрифт:
В перерыве между рывком и толчком мы понадежнее закрепили подошву. Ох, эти ботинки! Суеверие, преданность давним, испытанным "друзьям". Уже истлели от пота сотен тренировок, а расстаться жаль, даже мысль об этом кощунственна. И потом эти штангетки: первые рекорды, победы, горе травм, возрождение… И уже в дырах по бокам…
Между рывком и толчком я не стал отлеживаться в раздевалке. Бережливо расходовал энергию, но все время двигался, сопрягая это с разминочно-возбуждающими упражнениями. Ощущение веса, его прохождение через мышцы – боялся потерять
Вперед, мой друг, жизнь – это всегда акт воли!
Я видел все ярко, выпукло, но не пускал этот мир к своим образам. Не забыть главные чувства. Они должны понести будущие усилия. Слышать, видеть лишь команды управления "железом".
С Брэдфорда стягивали лямки трико – что за махина из черных мускулов! Обтирали полотенцем – он жмурился, покачиваясь. Один помост за кулисами – мы против друг друга. Вроде безразличны, не замечаем ничего, а чутко пропускаем через себя каждую из разминочных попыток соперника.
С детства в моем представлении атлет – это не гнущийся ни перед чем и ни перед кем боец. Сила – ради гордости и чести. Особый дух – сознание значения достойной жизни. Та самая крепкость чувств, которая не ржавеет в невзгодах, та физическая и душевная стойкость, когда человек – всегда человек. Спортивный праздник, спортивные испытания, торжество силы без этого смысла – занятие, не столь уж отличное от развлечений животных.
Глава 18.
Толчковое упражнение – самое любимое. Я практически не тренировал его в бытность атлетом. В нем естественность для моих мышц. Я ощущал штангу в каждой точке, управлял какой-то особенной приспособленностью к ней. Все для меня в этом упражнении от безошибочного природного инстинкта. И я ждал поединка, холил это упражнение, гладил, нежил в воображении.
Время от времени повторял резкие, не на всю силу прыжки вверх. Это держало мышцы в тонусе и соответствовало характеру будущего усилия. В толчковом упражнении, сняв штангу и мощно, плавно подорвав от колен, как бы подпрыгиваешь – это удар ногами в помост – и ныряешь под вес. Ныряешь, пластично обтекая гриф: чем ближе, тем меньше паразитные нагрузки. И тут же из глубокого "седа" вверх – ни секунды промедления! И непременно в заданной плоскости – иначе тяжесть сразу возрастет. Распрямиться, вставать, вставать! Успеть выйти на запасе дыхания!
Только раз в жизни подвел меня толчок. Да и по существу, не он, а так и не преодоленная робость перед травмой всю жизнь таилась во мне. Я считал – владею собой, а она в мгновение наивысшей борьбы по-своему оберегала меня, пресекала риск. Так и не смел по-настоящему вклинивать себя в посыле с груди под вес. Намертво вклинивать. Боль в позвоночнике (не по-живому глухо и неправдоподобно медленно стало вокруг) навсегда прорубилась в память. Впрочем, не только я потерпел из-за прихотей старых травм. Шемански в самые решающие мгновения, когда мог достать победу, пасовал. Так с ним было в Риме (1960), потом в Будапеште (1962): раненый позвоночник отказывался принимать запредельную
…Я видел, как собирали к первому подходу Брэдфорда. Он опять потел. Видно, не очень налегал на режим. И верно, есть что-то в его обилии мускулов, их характере от сдобности, от склонности к земным радостям.
Мне помогал Воробьев.
За кулисами в буфете, даже не скинув плаща, сидел Медведев. Без всякого выражения, мрачно следил за нами. В прошлом году вот так выступал он, а теперь кто-то другой. А он едва ли не полтора десятилетия копил силу…
Так и не обронил слова Медведев, не вышел из-за стола. Долго я видел перед собой этот синий плащ, темную бутылку, неподвижность рук и головы.
После поражения на II Спартакиаде народов СССР Медведев еще раз попытался остановить меня на чемпионате страны в Ленинграде ранним летом 1960 года. Но это произошло через восемь месяцев после нынешнего чемпионата в Варшаве. И еще впереди были те годы, когда тренером Жаботинского станет Медведев. Три года отделяли нас от нового противостояния…
Зал охал, аплодировал – это поднимал штангу Альберто Пигаяни. Неудачи повергали итальянца в отчаяние. Он вздевал руки к зрителям, что-то бормотал, плакал. Его выводили, встречали Пиньятти и Маннирони – призеры многих чемпионатов Европы и мира.
Маннирони, Минаев, Бергер, впрочем, как и все "сгонщики", уже успели раздобреть. "Сгонщики" годами отказывают себе, в нормальном питании, даже воде. Зато после чемпионата они на недельку-другую отменяют пост. И за эту недельку успевают перекочевать в новую весовую категорию, толстея буквально на глазах…
В своем коронном упражнении я тоже не стал рисковать. В разгон вернее. И вес не осадил, не задавил. И я накатом пошел по остальным. Заправлял один лучше другого. С разгона оно вернее, факт.
Я не только вернул потерянные килограммы, но и переиграл Большого Вашингтонца по сумме троеборья на 7,5 кг.
Конец гонке! На несколько недель я свободен от "железа" и мыслей о завтра. Долой все заботы! Через несколько недель начну снова гонку, снова игра в "кто кого", а сейчас можно все забыть! Все!..
Мир светлел. Я смеялся, не раздвигая губ. Как ласков, как чудесен мир! Как добры люди! Как заманчиво будущее!..
И на пьедестале почета я был все с той же улыбкой.
И на протяжении всей церемонии возведения в чемпионы мира и Европы одно и то же нелепое воспоминание – этот петух! Я крепился в серьезности – фанфары, цветы, медали… Но этот петух!..
Сборная три недели тренировалась в Балашихе под Москвой. Оттуда выехала в Варшаву. Ну что за отважный петух водил кур за соседней оградой! С какой яростью атаковал! Самые сильные ребята улепетывали.
Надо быть серьезным: гимн! А я боюсь разжать зубы. Очевидно, разом начал отходить от многонедельного зажима чувств…