Справедливость силы
Шрифт:
Читаю. Богдасаров, закрыв глаза, лежит на кровати Голованова и слушает. Странный я человек. Одна строка, один стих могут овладеть моим настроением, надолго стать настроением дней.
Вечер просидел с ребятами. Помыслы всех на последних тренировках: кто больше поднимет, кто кого "съест"… Размышлял о неудаче с несколькими рассказами. Написал весной. Очень часто дыхание, настроение вещи гибнет при отделке. Настроение часто в разорванных, даже угловатых фразах. Отделка смывает настроение. Надо уметь при доводке рассказов сохранить тот строй – в нем настроение тех минут…
Солнце
– Здесь хуже, чем в Риме,– после обычных приветствий сказал Эрманно.– И особенно питание хуже… Юри, а как быстро время? Дети мои взрослеют. Давно ли я выступал в Играх… Пойду, поищу своих. Себастьяно (* Себастьяно Маннирони) связался с женщиной, не ночевал. Нет, я не ханжа. Еще долго до выступлений. Другим – пожалуйста, но только не ему! Ему – нет! В тридцать пять лет уже не те восстановительные возможности. Тридцать пять немного?.. Как кому. Другой и в пятьдесят молод, а он "сгонщик". Ревматические боли, солевые отложения, слабости – ему и без женщины достается, а впереди еще соревнования. Нет, пойду искать Себастьяно. Женщины потом. Бон кураж!
Сколько же раздаю автографов! Некоторые просят еще что-нибудь написать. И пишешь всякие постные, нравоучительные пожелания.
Отлеживаюсь после тренировки. Хочется выступить легко, мощно. Чтобы никто не видел, как велика тяжесть! Чтобы все усилия – как молитва солнцу!
Разгулялся ветер. Шквальный.
Пришел Богдасаров:
– Я с тренировки. Чертов Мартин! Какая прикидка, ведь скоро соревнования! Жал 160, рвал 142,5, толкал 170! Еще такая тренировка – и перетренируется, но вынослив! Обернется это ему бедой. Большие веса любого изнашивают, пусть хоть крепче крепкого.– Потом, чмокая и жуя яблоко, говорил: – Вечером пойду гляну на американцев. Шемански так работает, что ничего нельзя сказать о форме. Опытный атлет… Ты осторожнее на велосипеде. Я чуть под машину не попал. А наш доктор тоже хреново ездит… Такой ветер! Ужас просто…
Горным потоком ревет ветер. Лежу и слушаю. Мысли вялые: "Газеты дружно по мне отслужили панихиду весной, когда Жаботинский накрыл мои рекорды. Одного вознесли, от другого с полным равнодушием отвернулись. Умные газеты и газетчики…"
Зависть – я не обращаю на нее внимания; вернее, стараюсь не обращать, но для меня она всегда – болезнь. Я заболеваю, когда сталкиваюсь с ней.
Судьба, будь милостива! Не дай очерстветь и огрубеть в испытаниях!..
Я не люблю хвастунов силы, мне приятна здоровая сила. Сильным, совершенным телом можно и стоит гордиться, как славной книгой…
Половодье чувств…
Блажен, кто хоть раз смог, хотя бы закрыв глаза, забыть вас,
у, ненужных, как насморк, и трезвых, как нарзан.
У Вереша (Дёзе Вереш (Венгрия) – чемпион мира 1962 и 1963 годов) существенно ухудшилось зрение из-за тренировок с тяжестями, не снимает темные очки. Однако категорически отказывается бросить спорт. Говорил о нем с венгерским тренером.
Я всю жизнь в очках; тренируюсь отчаянно, а зрение не ухудшается.
Очевидно, здесь что-то другое.
Пришли наши газеты. В них кое-что и обо мне. Остро ощущаешь, как
Богдасаров рассказывает за обедом:
– Мартин снова работал около пределов. Мама родная! 150 выжал, 135 вырвал и 180 толкнул! Ужас просто!.. Жаботинский толкнул 205…
И часа нет, чтобы не думал об Алене. Еще с весны дочь заболела, почти со мной вместе,– и тяжело. Теперь ей долго лечиться… Год… ну не придумаешь труднее. Одна беда за другой…
– Знаешь, какой был Серго! – говорит Богдасаров, и я выслушиваю (в который уже раз!) очередную историю о Серго Амбарцумяне. О нем Сурен Петрович может вспоминать без конца – и всегда восторженно…
Мое нынешнее существование – пустое мотание, болтовня.
Жизнь без исполнения дела, без направленного движения мысли, без напряженного приложения и чувства к любимому делу кажется суетой, чем-то ненастоящим, лишенным смысла и значения. Весь мой строй начинает терять что-то важное. Я четко ощущаю, как становлюсь хуже, гаже, мельче, становлюсь неинтересным даже самому себе.
Я не сомневаюсь, уверен: я подл и мелок, когда дело, в котором реализуются мой ум и страсть, а главное смысл, которому подчинен и служу, останавливается по какой-либо причине, простой затягивается, и я вынужденно отдаляюсь к другой жизни, чтобы отдать должное этой другой жизни – она тоже требует меня, как это бывает в жизни и любого другого человека…
Сегодня нет ветра, но духота! Есть не хочется. Последние полгода вообще ем через силу, особенно когда лихорадило с апреля по сентябрь… Жизнь сужается. Последние десять дней – как в заточении. Нельзя рисковать формой. Ведь столько вложено! Опасаюсь простуд, травм. Не сажусь у открытых окон, избегаю резких движений, не пью остуженную воду.
Спорт? Эта игра в повышение результата не имеет конца. И вдруг пишу в дневнике вот эти слова: "Думай, как лучше и покрепче выступить! Надо драться, не ной!"
У меня заметное преимущество во всех упражнениях над любым из соперников. Впрочем, после Подольска я избегаю большие веса. Прикидки только поверхностно затронули мою настоящую силу. Вахонин сказал: "Не сомневаюсь в твоей победе. Ты еще десять лет можешь побеждать, а коли весок прибавишь – никто не подступится. Зачем уходить из спорта?.." Он маленький, весь из сухих мышц. Ходит вперевалку. Мешают крупные мышцы на бедрах. Пять лет отработал в шахте под землей: "Худо в мокром забое и еще когда неделями работаешь на карачках: машины не во все забои проходят. Отстучишь отбойным молотком – мозги разжижаются, как пьяный…"
Читаю вперемежку Тарле, Маяковского, Есенина, ОТенри, Горького, Хемингуэя, биографию Вагнера. Заговорщик против покоя и застоя – О'Генри.
Почти не сплю. Падает вес. Если сейчас есть по аппетиту, я, наверное, потеряю сразу килограммов двадцать. Поэтому вместо воды с сегодняшнего дня буду пить только молоко. Превращаюсь в животное. Вот и все твои убеждения.
В бессонные ночи растрескиваешься волей, как старая деревяшка. Ночи – самые большие испытания для нервов. А заноз в душе – и если бы только я их туда понатыкал!..