Спринтер или стайер?
Шрифт:
К секретарше райисполкома каждую пятницу приходил ее начальник. Он оставлял машину в Большом Афанасьевском, быстрым шагом добирался до подъезда своей возлюбленной, воровато озирался — он смертельно боялся жены, работавшей в Моссовете, — и, убедившись, что за ним не следят, — вот дурень-то! — вихрем взлетал на четвертый этаж. Когда он появлялся, секретарша, полная, грубо черноволосая, подходила к окну и задергивала шторы. Как будто это могло помешать человеку, медленно прохаживающемуся по другой стороне улицы, видеть все однообразие их нудного свидания: от неизменной бутылочки «Агстафы», изымаемой из большого кожаного портфеля, до вялого движения, каким женщина тянулась к выключателю.
В том же доме, в надстройке над самой крышей, в большой коммунальной квартире снимали комнатку два друга, студенты Литвуза, очкастые, нечесаные. К ним по вечерам приходили приятели пить жидкий чай, иногда разбавленный спирт, курить махорочные
Нет, все-таки мы сила! — горделиво думает отец малыша, ловя свое отражение в большой витрине комиссионного магазина: скромный, неприметный человек в прорезиненном плаще и черной кепке плывет среди ковровых рулонов, старинных подсвечников, китайских ваз, парчовых халатов, загромождающих витрину. Отец малыша любил свою работу, которой отдавал всю жизнь. Действительную он проходил в частях охраны Кремля и уже тогда обратил на себя внимание начальника дисциплинированностью и выдержкой. Его взяли в органы и сразу определили на ту работу, которой он занимался сейчас, ну, конечно, поначалу он обслуживал не Арбат, а рядовые улицы. Работа эта требует огромного внимания, наблюдательности, памяти, внутренней собранности, терпения и, естественно, сильных, здоровых ног. Если ты страдаешь мозолями, плоскостопием, косолапостью, радикулитом, то нечего и мечтать об этой работе. В народе болтают: топтуны!.. Будто каждый агент заслуживает этого слова. Обычный наблюдатель топчется только в мороз, когда ноги стынут, а все другое время может стоять столбом. Постоянно топчутся только на Арбате, ибо здесь и минутная неподвижность возбраняется. Если ты перестал двигаться, то сразу выпадаешь из ритма улицы, где не положено останавливаться, к тому же усиленная разминка держит тебя в готовности к внезапному броску. Без крепких, выносливых ног нечего и мечтать о посту на Арбате…
Отец малыша с новой радостью ощутил, какая под ним справная, добрая нога, и даже притопнул от удовольствия, будто собирался пуститься в пляс. Правда, он тут же подобрался, лихо козырнул и плутовски подмигнул старшему дворнику с вахтанговского двора, вышедшему из ворот в белом чистом фартуке, с горящей, как орден, бляхой на груди. Подмигнул отец малыша для маскировки, а козырнул всерьез — старший дворник был как-никак майором. Впрочем, все дворники на Арбате были в чинах. Да что говорить о дворниках, если румяная продавщица газированной воды на углу Серебряного переулка носит под халатом лейтенантские погоны. А вот регулировщики уличного движения за своими сержантскими и старшинскими погонами скрывают высокие звания: рослый, краснолицый старшина, широко шагающий по осевой Арбата, — полковник. Даже щекастый бутуз, каждый день приходящий в зоомагазин за фунтиком сухого рыбьего корма, — крупный оперативник из лилипутов.
Велика наша тайная армия! — гордо и радостно думает отец малыша. Управдомы, дворники, нищие, глухонемые, достающие слова будто из своих животов, продавщицы ларьков, магазинов, мороженщицы, скромные постовые и регулировщики в стеклянных стаканах, неприметные, на одно лицо люди в новых калошах, добродушные моряки в отпуске, заходящие в кафе выпить рюмочку коньяку, растерянные провинциалы, наивно встревающие в чужой разговор, девицы, поражающие своей очевидной доступностью сердце доверчивого иностранца, мнимые и настоящие спекулянты возле комиссионных магазинов, подслеповатая бабушка, просящая перевести на другую сторону улицы, подавляющее большинство обитателей квартир, выходящих окнами на Арбат, — все это штатные и нештатные служители великого дела безопасности. Связанные крепчайшими незримыми нитями, они окутывают Арбат и прилегающие переулки стальной паутиной.
Словно в подтверждение этих мыслей резко прозвучал свисток милиционера, с визгом притормозила машина, оттеснив назад к тротуару подвыпившего детину, пытающегося перейти улицу в неположенном месте. Какой-то прохожий будто ненароком толкнул детину в грудь, заставив его отшатнуться к водосточной трубе, а тут уже наготове стояли дворник и человек в калошах. Детина и оглянуться не успел, как, зажатый в железные тиски между дворником и калошным человеком, очутился в переулке. Здесь на него сразу наехала тележка с газированной водой и задвинула в подворотню. Очнется детина лишь на другой день, с ломотой во всем теле, с горящими ушами и безотчетной, но неистребимой
Быстро, четко, красиво сработано! А все же это маленькое ЧП. Сейчас-то прошло незамеченным, а что, если б в эту минуту здесь проезжал товарищ Сталин?.. Он ведь появляется в разное время и всегда неожиданно. Правда, это больше считается так — неожиданно. На самом деле они узнают о его приезде за час и ставят дело «На товсь!» — по морской терминологии. Но разве предусмотришь такого пьяного детину? С колхоза небось, коренной москвич сроду не сунется!.. Страшное дело!.. А почему бы не сделать Арбат закрытой зоной? Запретить сюда доступ, как в Кремль? А чтобы товарищу Сталину нескучно было ездить, работники госбезопасности, нарядно и чисто одетые, будут изображать уличную толпу, прохаживаться по тротуару, пить газированную воду, заглядывать в витрины, покупать цветы. И вообще к чему столько лишнего, неорганизованного, недисциплинированного народа? Чтобы страна жила, работала, достаточно товарища Сталина, заключенных и охраны. Остальные — балласт, помеха, источник вечного беспокойства. Взять хотя бы вчерашнюю старуху.
Она вынырнула невесть откуда в драном мужском пальто, в сером платке, почти закрывавшем усохшее, в жестком черном волосе лицо. Старуха тащила авоську с селедками, завернутыми в газету. А в газете на полстраницы был напечатан портрет товарища Сталина в форме генералиссимуса; ржавые селедочные пятна растеклись по лицу и кителю, казалось, товарищ Сталин гниет заживо.
Отец малыша схватил старуху за локоть, за ту противно тонкую, как у курицы, косточку, что оказалась под рукавом пальто, запихнул в подъезд. «Ты что, сказилась, бабка?» — шепнул он в большое голое ухо. «А чего?» — ошалело выпучилась на него старуха. «Не видишь, во что селедку завернула?» Старуха глянула на свою авоську. «Батюшки, сослепу я!..» Тогда он сам, чтобы избежать лишней канители, освободил противно воняющий газетный лист от селедок и, скомкав, спрятал в карман. Ячеи в старухиной авоське были мелкие, селедки не могли вывалиться. И все же он подметил на старом, бессмысленном в мужском волосе лице страшное своей мгновенной сознательностью выражение ненависти. Чертова перечница, от самой землей несет, а тоже чувства имеет!.. И сколько таких старух и не старух шляется по Арбату, тая за понуростью, обманчивой кротостью душную сволочную ненависть. И когда думаешь обо всех тайно ненавидящих и здесь на Арбате, и по всей Москве, по всей стране, то лопатками чувствуешь, как мала кучка людей, стоящих на посту, как тонка защитная оболочка вокруг товарища Сталина. Ведь одна такая паршивая старуха способна все погубить. Сегодня она заворачивает в портрет товарища Сталина тухлую чехонь, а завтра сунется под машину вождя, «сослепу»… И, конечно, она сделает это на его участке. И тогда прахом пошли годы беспорочной службы: вышвырнут вон, как шелудивого кота, хорошо если не посадят. И что тогда будет с ним, не имеющим профессии, не знающим никакого ремесла, что будет с малышом, со всей семьей?
Отцом малыша овладевает бешеный гнев на старуху с селедками, на всех, кто плетется по Арбату. Какого дьявола их сюда тянет, неужто нельзя пройти по Сивцеву-Вражку, Кривоарбатскому, Большой Молчановке, Борисоглебскому и всем другим переулкам, окружающим Арбат? От гнева он убыстряет шаг, он почти бежит. Спокойно, спокойно, уговаривает он себя, нельзя злиться, ты теряешь внимание, не ровен час чего недоглядишь, спокойно, спокойно!.. Он сдерживает себя, словно норовистого коня, заставляет перейти на обычный, фланирующий шаг. Волевым усилием он поворачивает свои мысли на хорошее. Он, конечно, был не прав, когда считал, что надо уничтожить всех лишних людей. Жизнь приведет к другому. С каждым годом число служащих в органах все увеличивается, а число не служащих сокращается, и не за горами день — молодое поколение узреет его, — когда все без исключения будут служить в органах, и тогда некого станет опасаться, не за кем следить…
Давно ушел в небытие тот, кто был источником мук и радости моего героя; уход его был отмечен той же исключительностью, что и вся жизнь. Сперва полумертвый, потом мертвый, он долго валялся в спальне на своей даче в Матвеевском, и даже охранники не решались переступить порог, ибо не слышали положенного сигнала. Унеся на тот свет сотни, если не тысячи задохшихся в похоронной давке людей, он лег роскошно омундиренным чучелом возле того, чьим полным отрицанием был; затем перенес глухой обряд вторичных похорон и был зарыт у подножия Кремлевской стены. Надолго ли, кто знает?.. Таинственная дача рассекречена, Арбат превратился в обыкновенную улицу. Нет, тут я не прав. Он стал особой, единственной улицей — только для пешеходов. И украсился игривыми фонариками. Почти уничтожив историческую память столицы, добрые наши власти подарили этот тихий, дурного вкуса рай москвичам, не знающим, что делать с щедрым подарком.