Спроси у Ясеня [= Причастных убивают дважды]
Шрифт:
Мы с Татьяной переглянулись, и я ответил первым:
— На девятнадцатом. Прием. Татьяна кивнула.
— Хорошо, — буркнул Тополь, — высылаю команду. В Заячьи Уши можете не торопиться. Я опоздаю. Минут на десять. Конец связи.
— Скотина, — проворчал я, и дальше мы ехали молча.
На длинном прямом участке дороги я вдавил педаль в пол и впервые в жизни узнал, что такое двести двадцать километров в час. Чуваки, это кайф! Кстати, странный спидометр был у этого «Патроля». В обычном разметка до ста восьмидесяти (я однажды специально приглядывался), да и сто восемьдесят для такого тяжелого джипа много — мотор начинает перегреваться. Странно. Почему все так странно?
А торможение было плавным, зато до нуля.
— Почему ты остановился? — спросила Татьяна.
— Он подарил мне десять минут. Я хочу потратить их на разговор с тобой. Без пальбы и метания гранат. Можно?
— Можно.
— Тогда я задам вопрос. Кто ты такая?
— Но мы же договорились. У нас «Последнее танго в Париже».
— Извини, дорогая, «Танго» давно закончилось. Теперь уже другое кино идет. По-моему, «Бонни и Клайд» или это… «The Real McCoy». Уж очень стрельбы много для «Последнего танго». Так что будь добра, девочка, я повторяю вопрос: ты кто?
— Я — Лозова Татьяна Вячеславовна, мастер спорта международного класса по фигурному катанию.
— А еще?
— Художник-полиграфист, выпускница…
— Понятно. А протектор разрисовывать дырками от пуль тебя кто обучал? Заслуженный тренер СССР Виталий Иванович Крайнев или великий график Гюстав Доре? Я хочу знать правду.
— Мишук, — Татьяна придвинулась и пощекотала мою щеку рыжими локонами, — ты можешь подождать?
— До чего? До своей смерти?
— Дурачок! До встречи с Тополем.
Я задумался и внимательно посмотрел на нее.
— А автомат ты можешь мне вернуть? Или, наоборот, я должен сдать и свое личное оружие?
— Да, Господи, зачем он мне теперь-то! — Она бросила автомат обратно на переднее сиденье и предложила: — Давай покурим.
Я закурил, вышел из машины. Потрогал пальцами след от пули на лобовом стекле. След был занятный: небольшая такая выбоина, ну примерно какую оставляет осколок гранаты на каменной стене. А я готов был поклясться, что в меня стреляли в упор, и не из «Макарова». Это был действительно «кедр» или какой-нибудь «хеклер и кох» девятого калибра. От таких попаданий на стеклах даже самых серьезных бронемобилей остается сетка трещин. На моем ветровом стекле не было ни единой трещинки. Ни единой. Интуиция, подсознание, шестое чувство подсказывало возможно, это и есть самое важное из всего, что я узнал про них, и меня уже охватывал мистический ужас. Нe пора ли вооружиться осиновым колом вместо «Калашникова»? Однако стекло я трогал рассеянно, машинально как-то, и мысли о его волшебной непробиваемости текли лениво и явно на втором плане. На первом плане выстраивался совсем иной ряд. Татьяна. Любовь. Счастье.
Игра. Ложь. Смерть.
«Я люблю ее. — Чушь. Ты просто увлекся. Она просто очень вовремя появилась. — Но ведь и Татьяна любит меня. — Татьяна выполняла задание. — Чье? — Да какая разница! Бандитов, ГБ, ЦРУ, космической разведки эпсилон Эридана… — Положим, разница есть. Но я понимаю, что ты хочешь сказать. — Правильно. Все это был цирк. — Не все. Задание могло предусматривать интимную связь со мной или в еще более общем виде — неформальный контакт. А все остальное… — Помилуй! Какому шефу контрразведки по зубам сочинить такой сценарий? — Да, разумеется, она подошла к заданию творчески. — А почему? — Н-ну… просто… — Да потому, что она влюбилась в меня! Понял? И за этот творческий подход я люблю ее теперь еще сильнее, теперь, когда я узнал правду, еще сильнее люблю, понял? Понял, скептик хренов?! — Прекрати истерику. Ты еще не знаешь никакой правды».
Действительно, правды я еще не знал. Были пока одни догадки. Я взглянул на Татьяну. Она сидела на жухлой придорожной траве
— Слушай, и часто ты вот так работаешь?
— Как?
— Ну, вот как со мной этой ночью. Татьяна посмотрела на меня долгим и пристальным взглядом.
— Ты специально говоришь мне гадости?
Мне стало стыдно. Действительно, за что? Я просто хотел знать правду.
— Я просто хочу знать правду, — сказал я ей.
— Ты уверен в этом? — спросила она.
— Да. Потому что я люблю тебя.
— Врешь, Разгонов. Ты любишь Машку. А я у тебя так, в качестве дублера. Верно? Ведь мертвые вне конкуренции. Цитирую по памяти.
Меня поразило, как точно она определила свою роль. В моем дневнике четырнадцатилетней давности (Боже, когда-то я еще и дневники вел!) была такая запись про Татьяну Лозову. На очередном турнире, куда я пришел полюбоваться Машей Чистяковой, Маши не оказалось, но выступала Лозова. Она мне тоже нравилась, даже очень нравилась, и в отсутствие Чистяковой я в нее действительно влюбился, от любования ею я получал ничуть не меньше удовольствия, и вот тогда я назвал ее дублером в своем дневнике. Конечно, я не сказал этого Татьяне. Я сказал совсем другое, впрочем, совершенно искренне:
— Это жестоко, Таня. Зачем ты так?
— Извини. — Она поднялась, шагнула ко мне, и мы обняли друг друга. — Извини, любимый.
Господи! Да как я мог подумать о каком-то шпионском задании!
Я целовал ее щеки, глаза, лоб, губы, все еще горячие и солоноватые после стрельбы и нервотрепки.
— Ты все узнаешь, Мишик… ты все узнаешь, любимый… ты узнаешь всю правду… ты узнаешь даже больше, чем можешь себе представить, — шептала она, а я тушил ее шепот поцелуями, и наконец мы совсем замолчали, и мир опять закачался, не стало неба, травы и дороги, не стало машины, оружия и бандитов… Только страшно знакомый звук назойливо врывался в наш иллюзорный мир.
Сигнал вызова. Тополь.
— Десять минут, — сказал я, с трудом оторвавшись от Татьяны, — это очень мало.
— Да, — согласилась она, и я рванулся к передатчику.
— Ясень слушает. Прием.
— Я Тополь. Приземлился в полукилометре от Заячьих Ушей. Через двенадцать минут жду вас возле твоего дома. Как понял меня? Прием.
— Понял тебя хорошо. Конец связи.
Я мог себе позволить не торопиться. Я устал от скорости. По так хорошо знакомому пути я ехал медленно, зато не выбирая направления, нарочито спрямляя все изгибы проселочной дороги. «Ниссану» было все равно: тракторная колея, луг, скошенное поле, лужа или стожок — он пер себе как танк и, конечно, не забуксовал ни разу. Серую крышу своего дома рядом со старой ветлой на краю деревни я, как всегда, увидел издалека. А чуть позже увидел и фигуру Тополя. Наверняка это был он. Больше некому. Фигура помаячила возле дороги и скрылась за кустами жасмина перед моим крыльцом.
— Это Тополь? — спросил я Татьяну.
Она молча кивнула.
Я попал колесом в лужу, и взлетевшие веером брызги окатили мирно гулявших кур возле дома Петровны. Куры, возмущенно кудахтая и хлопая крыльями, ретировались. Зато появилась Петровна. С тех пор, как три четверти деревни скупили московские дачники, прошло уже лет пять, и теперь Дарью Петровну, живущую в крайнем доме напротив моего и почти одиноко зимующую в Заячьих Ушах, трудно было чем-то удивить. Заезжали в эту глушь и джипы, и лимузины, а Генка Терехов пригнал однажды на совершенно фантастического вида спортивном «Мазератти», взятом напрокат. Более того, пару лет назад дядька игнатовской Лариски с другого конца деревни, военный летчик, лично доставил всю их семью на могучем армейском вертолете с двумя винтами. Так что Дарья Петровна вышла теперь не на диковинную машину поглазеть, а просто полюбопытствовать, кто же это приехал.