Спрятанная война

Боровик Артем

Рита Сергеевна подлила себе в чашку воды из остывшего чайника.

– Хотите, подогрею? – предложила она.

– Спасибо, – поблагодарил я. – Мне уже пора… Скажите, это русская фамилия – Пе-ре-сле-ни?

– Почему вы спрашиваете? – В глазах брата появился легкий налет страха.

– Любопытства ради. Впрочем, если не хотите – не отвечайте…

– Нет, почему же? – Юрий Сергеевич встал из-за стола и, упершись в него пальцами, глядя на сестру, объяснил:

– Я думаю, что корни итальянские. Но, во-первых, это все было давно. А, во-вторых, фамилию Переслени носил

Ритин муж. А он, как вы знаете, уже лет пятнадцать назад отошел в лучший мир…

– Может быть, вы передадите Алексею что-нибудь на память из дома? – Рита Сергеевна опять обняла картонную коробку, прижав ее к груди.

– Пожалуйста, – согласился я. – А что именно?

– Можно расческу… – Она принялась торопливо перебирать бумаги, документы и вещи, лежавшие в коробке. – Нет, расческу я оставлю себе… Она еще пахнет Алешиными волосами… Вот, если хотите, его профсоюзный билет, а?

– Давайте. – Я взял зеленую книжечку из ее рук. – Алексею, если наша встреча состоится, будет приятно подержать его.

– Вот тут есть фотография, – показала Рита Сергеевна. – Алеше на ней всего лет пятнадцать.

XVI

– ..Так что вы взяли с собой в Сан-Франциско профсоюзный билет, письмо от дяди и телефон любимой девушки? – спросил прокурор, демонстрируя профессиональную память и умение слушать.

– Да, – ответил я. – И еще текст Сухаревской амнистии.

– А любимой девушке вы позвонили?

– Конечно. Но ее не оказалось дома: Ирина отдыхала где-то на юге.

– Ну, не томите, – улыбнулся прокурор, – что же было в Сан-Франциско?

– Знаете, – сказал я, – это мне было надо вас расспрашивать, а не вам меня. Я же журналист. Вот уеду с пустым блокнотом, а виноваты будете вы.

– У журналистов, прокуроров, следователей и разведчиков, – заметил он, – есть одна общая черта.

– Это какая же?

– Все они душу готовы запродать ради интересной информации.

…Солнце взлетало над Сан-Франциско быстро-быстро, словно желтый воздушный шар. И уже часам к девяти утра город был до краев залит воскресным солнечным половодьем.

На западной его окраине шумел океан, тщательно вылизывая бежевые пляжи. Соленый ветер сквозняком носился по аккуратным улочкам, шумел в пальмовых листьях, гладил теплой ладонью лица людей.

Сан-Франциско показался праздником после долгих удушливых будней Нью-Йорка. Золотисто сияя в лучах спелого летнего солнца, он напоминал зрелую, налившуюся соками, готовую радостно треснуть от распирающих молодых сил желто-оранжевую дыню.

Схватив в аэропорту такси, я минут через тридцать оказался в центре города на 16-й авеню. Сбросив скорость до пятнадцати миль, водитель, плавно шурша шинами, заскользил по ней на ветхом «додже». Он нажал на тормоз напротив дома № 1221, и автомобиль легонечко качнуло, словно на волне. Я расплатился и вылез из него, чувствуя, как яростно стучат маленькие молоточки в висках. Взгляд мой магнитом притянуло окно на втором этаже компактного особнячка. В его обрамлении я увидел бледное лицо и два внимательных, настороженных глаза.

Молоточки

заколотили еще отчаянней. Холодной ладонью я вытер с затылка теплый пот. Медленно поднялся по ступеням на второй этаж. Позвонил. Дверь открылась без скрипа. Я увидел то же лицо и те же голубые, ломающие встречный взгляд глаза.

– Здравствуйте, – сказал я на всякий случай по-английски, не будучи уверен, что передо мной Переслени. – Вы Алексей?

– Да, – ответил он и зачем-то провел ребром ладони по белесым, в проталинках, усам.

Я представился и протянул ему руку. Его пожатие было слабым, неуверенным.

Из соседней комнаты вышел Микола Мовчан.

– Хай, – сказал он и улыбнулся.

– Привет! – поздоровался я, но на сей раз по-русски. – Какими судьбами на западном побережье?

– Путешествую, – ответил он, пожав плечами.

Судя по этому беззаботному жесту, можно было подумать, что он здесь проводит каждое утро, а вечером возвращается на восток.

– Почему с Миколой ты говоришь по-русски, а со мной по-английски? – спросил Переслени. В голосе его сквозила смесь настороженности и обиды.

– Потому что с ним мы уже знакомы, – ответил я. – А тебя, Алексей, я знал лишь по фотографии. Боялся ошибиться.

– Проходи в ливинг-рум [29] , – пригласил он, открывая массивную, кофейного цвета дверь.

Гостиная оказалась просторной светлой комнатой с камином, диваном и журнальным столиком. У широкого окна курил сигаретку чернявый крепыш лет двадцати пяти в потертых джинсах и нейлоновой куртке. Он поздоровался со мной, сунул в магнитофон кассету и прислонился спиной к белой стене. Через секунду запел Розенбаум:

29

Гостиная (англ.).

Лиговка, Лиговка, Лиговка!Ты мой родительский дом.Лиговка, Лиговка, Лиговка!Мы еще с тобою попоем…

– Пущай поет, – сказал крепыш. – Разряжает атмосферу.

– Мое появление сильно накалило ее? – спросил я.

Мовчан дружелюбно улыбнулся. Крепыш, который, как выяснилось, работал каменщиком-строителем здесь же, в Сан-Франциско, сдвинул и без того сросшиеся черные брови.

У камина стоял книжный шкаф, уставленный книгами на русском языке. Судя по названиям, почти все они были посвящены разным периодам российской истории. Автоматически взгляд сфокусировался на бежевой брошюрке, называвшейся: «Николай II – враг масонов № 1».

Я продолжал разглядывать обстановку.

Гостиную и кухню разделяла небольшая темная столовая. В самом центре овального обеденного стола красовалась соломенная ваза с ананасами и апельсинами. На краю лежала помятая банка кока-колы.