Спуститься и подняться
Шрифт:
Всем понятно, на что намекает Толя. В машине двадцать ящиков сухого молока, а возле огня сам Тарасов из Читы. Нельзя при начальнике трогать груз. Тарасов делает вид, что ничего не понимает.
— Где учились? — спрашивает его корреспондент, вытягивая из чемоданчика вторую и последнюю банку мясных консервов. Тарасов тихо отбирает банку и прячет её обратно.
— Всё сразу в тайге никто, однако, не ест, — объясняет он. И сразу, чтобы сгладить некоторую неловкость, начинает рассказывать:
— Первый мой учитель — жена Зенона Францевича Сватоша, слышали про
— Нет.
— А говорите, в Арктике много ездили… — Тарасов сплёвывает сквозь зубы. — Сватош появился в Баргузине году в шестнадцатом, чех, охотовед, организовывал вместе с Допельмайером заповедник для изучения баргузинского соболя, выпивал крепко, я ему водку таскал, раньше ездил он в какую-то африканскую экспедицию фотографом… Да, а главное, он, однако, последний, кто видел Седова. Был в составе седовской экспедиции, и когда Седов предложил нежелающим уйти, то ушло двое — Сватош и ещё кто-то. В Баргузине он ставил опыты — впрыскивал соболям мочу беременных женщин. Опыты удались — соболя чаще приносили потомство. Семья моя нищая была совсем. И по бабам, однако, за мочой ходил я, а Зенон меня подкармливал. Вот его жена и начала меня учить…
Тарасов встаёт, идёт к машине. Все смотрят ему вслед, видят, как над самой землёй поблёскивают от огня костра фары.
— Не машина, а один силуэт остался, — с грустью говорит Толя. Слышится треск досок ящика. В ответ раздаётся плач ребёнка, торопливые причитания женщины:
— Ну, мой сладенький, ну, будем спать, мой сладенький…
— А ведь нянчит-то девку, — бормочет бухгалтер. — Девка, понимаете, у нас, а она её в мужском роде, чёрт-те что.
Тарасов возвращается с огромной банкой сухого молока в руках, говорит:
— За мой счёт… Мотор не слышите?
Из глубины чёрной тайги, из ночной дали, сквозь комариный стон доносится неясный шум движения чего-то тяжёлого и большого.
— Через час будет здесь.
— Если не сядут.
— Гришка едет, — уверенно говорит Толя. — Бульдозерист.
— Это нам навстречу? — спрашивает корреспондент.
— Да, к переправе.
Корреспондент представляет себе эти места зимой — голые деревья, стук промёрзших ветвей, снеговые холмы, зализанные ветрами, мороз и пар изо ртов, и липкий металл машины, и кровавое солнце, и вся та неуютность, которую мороз и тишина безжизненности рождают в душах.
Костёр вспыхивает сильнее, на рубеже трепещущего света и тьмы появляется согнувшийся, странный человек.
— Что это? Почему он стоит там?
— Это Хоттапыч, — объясняет шофёр. — Мастер дорожный. Да он не живой — из старого пня ребята вытесали, для смеху. Сердится Хоттапыч, а ребята, кто мимо едут, то на него старые кальсоны наденут, то ещё чего…
— Срубит Хоттапыч свой статуй, — говорит бухгалтер. — Давно уже грозится…
— Срубит — мы новый сделаем, — смеётся шофёр Толя. — Это ему в отместку, за дурную работу, за то, что здесь машины гробятся…
— А в Пекинском зоопарке чрезвычайно красивые тигры, — вдруг говорит Тарасов мечтательно.
Все молчат, слушают треск костра, плач ребёнка, вздохи грязи возле
Комары, наверное, уже привыкли к дыму, они не бегут от него, они забираются в рукава, жалят сквозь брюки, кидаются в уши, липнут к губам, цепляются за ресницы.
Чертыхаясь, сдувая комаров с руки, суча ногами, теряя самообладание, корреспондент записывает: «Шофёр Толя очень славный, заботливый, добрый человек. Каждый рейс длится три-четыре дня. Жена ревнует. Он везёт обновку сынишке — ботинки. За рейс шофёры получают по семь рублей — очень мало. Работа каторжная. Мы в пути семь часов сорок минут, а отъехали только девять километров. Наверное, Толе весь мир представляется в рамке из кардана и машинных колёс, из положения „лёжа на спине“… Как невыносимо ревёт младенец!.. А бухгалтер совершенно не похож на бухгалтера. Это большой, тяжёлый и мрачный мужчина лет тридцати пяти… Показалась одинокая фара — идёт бульдозер, земля подрагивает — сплошное болото. Вид у бульдозера страшный. Половины траков на гусеницах нет, двигающаяся гора грязи. Лязг и грохот, и синий дым выхлопа. Берёт нас на буксир. Через каждые двести метров мы опять садимся, он догоняет нас, вытаскивает, и всё начинается сначала.
5 часов 35 минут утра. Позади двадцать один километр. Вброд форсируем горную реку и, конечно, застреваем в ней. По берегам горелый лес. На чёрных мокрых ветках мёртвых лиственниц светлые капли дождя. Дождь уже давно. Встречная машина. Люди вылезли, пытались нам помочь. Ничего не вышло. Попрощались. Как только сквозь просветления в облаках начинает просовываться солнце, так ото всего идёт густой пар, и брезент сразу делается тёплым. Но это на считанные минуты. Потом опять холодная мгла и озноб. Комары продолжают подниматься в горы за нами.
07.30. Пришёл трактор, вытащил. Тащит до двадцать второго километра полтора часа. Тайга редеет. Каменные реки текут в распадках.
08.00. Появился снег, всё холоднее, рядом бродят облака. Уклон дороги не меньше двадцать градусов. Какие же всё-таки прекрасные машины эти ЗИЛы!
10.00. Едем по каменистым осыпям. От тряски болит живот, руки так устали, что невозможно держаться за борта, лопнуло стекло в часах. Вокруг на камнях растёт только карликовый кедр. С перевала по колеям несутся навстречу нам потоки воды. Сильный дождь.
12.00. Засели на скате Клюквенного хребта. Под кузовом ревёт вода, из машины не вылезти. Холод. Пейзаж типично заполярный, мурманский. А на этой же параллели в Калининграде сейчас не продохнёшь от жары, и надо поливать фруктовые сады.
13.40. Догнал трактор, вытащил. Спуск в Намингскую долину со Скользкого хребта. Кажется невозможным, но это факт — мы едем головой вниз, такой уклон! Видны гольцы Удоканского хребта. Угрюмость гор, хранящих медь. Все в морщинах, лысые, неприступные. Редкие лиственницы и карликовый кедр.