Спутники Волкодава

Молитвин Павел Вячеславович

— Думаешь, согласятся прийти? Тогда схожу к префекту, потолкую с ним. А со Странника твоего, с Хриса этого, мы, пожалуй, и начнем. Пока он опять в дальние дали из города не отправился. Не забыть бы у него еще карты какие ни есть попросить принести. Для наглядности.

Они надолго замолчали, глядя, как медленно меркнет пламя заката и сумрак опускается на отходящий ко сну город.

* * *

Великовозрастные школяры Феда испокон веку считали своими вотчинами три заведения, где можно было в свое удовольствие потратить в поте лица заработанные медяки. «Радость гурмана» славилась когда-то своей кухней, но давно уже превратилась в «Обжорку», где, кроме пива, вяленой рыбы, черных, круто посоленных сухарей и бараньей похлебки,

даже обладатель самого толстого кошеля в мире не смог бы получить больше ничего достойного упоминания, если не считать извиняющейся улыбки пышнотелой Габроты. Подмастерий здесь принимали охотно, но Габрота была так добра и мягкосердечна, что сюда они приходили обычно, дабы зализать раны, полученные в других местах. Учинять в «Обжорке» веселое безобразие и шумовство считалось дурным тоном, и даже среди самых отъявленных шалопаев всегда находился достаточно трезвый и здравомыслящий юноша, напоминавший своим зарвавшимся товарищам, что негоже плевать в колодец, из которого им еще не раз придется пить.

«Глубокое горло» было известно не столько своими напитками, которые, надо признать, были исключительного качества, сколько служанками, всегда готовыми за известное вознаграждение ублажить любого истосковавшегося по женской ласке. Префекторат, однако, строго следил за тем, чтобы юноши, не достигшие восемнадцати лет, не переступали порог этого заведения, пользующегося скандальной известностью самого злачного места Феда и называемого в обиходе несколько иначе. Школяры, несмотря на запреты, все же проникали сюда, но и здесь вынуждены были вести себя тихо, что в их возрасте удавалось с трудом и потому лишало «Глубокое горло» значительной доли своего очарования. Настоящей отдушиной являлся для подмастерий «Счастливый хряк», с незапамятных пор называемый горожанами «Несчастным боровом». К нему-то и направились школяры, распростившись с пастырем Непрой, но на сей раз не для того, чтобы выпить пива и перекусить, а дабы отомстить владельцу этого заведения — Ацелату Ванию Дахору по прозвищу Хряк за многие причиненные им обиды.

Ацелат терпеть не мог нахальных молокососов, однако и упускать бренчавшие в их кошелях денежки было не в его правилах. Раздираемый жадностью и нежеланием терпеть насмешки и зубоскальства дерзких шалопаев, он не запирал перед ними двери, но всеми способами тщился досадить им, и они с лихвой платили ему той же монетой.

— Хряк подсунул мне в прошлый раз прокисшее пиво. А когда я потребовал заменить кружку, заявил, что не намерен вступать в споры с сопляком, который не в состоянии отличить благородный напиток мужчин от ослиной мочи, — жаловался Армии приятелям, шагая по улице Битых Горшков.

— Знаем, знаем! — перебил его Гвел. — Ты заорал, что он-то как раз и подает посетителям ослиную мочу вместо пива, и предложил ему пригубить из твоей кружки и удостовериться, что тебе подали кислятину. На что Хряк ответил, что не намерен пить из кружки, в которую ты напустил соплей и слюней, а когда ты стал настаивать, вылил ее содержимое тебе на голову. Хряк хотя и скотина, но повеселиться умеет!

— Ничего себе веселье! Да я его за это… — хорохорился Армии.

— Ты-ты! — передразнил его Сестий Мелф. — Ты умылся его ослиной мочой и, вместо того чтобы дать Хряку достойный отпор, лег на часок отдохнуть на крыльце «Борова», а потом отправился домой. Не так уж слаба его ослиная моча, но вот то, что поутряне из-за нее голова раскалывается, — настоящая подлость! Надо научить Хряка подавать уважаемым посетителям нормальное пиво, не разбавляя его всякой гадостью!

— Да ладно бы только это! Мерзавец не верит нам в долг! — вставил Эврих. — Ну где это видано, чтобы в родном городе тебе не верили на слово!

— Это оскорбление! Так просто этого оставлять нельзя! — поддержали его друзья.

— Вы заметили, он подает нам всегда щербатые кружки! У них такой вид, будто ими закусывали. А когда я пожелал заменить обглоданную на целую, Хряк сказал, что для меня и такая слишком хороша! — подлил масла в огонь Блоссий. — Он почему-то считает, что это мы таскаем

кружки из его вонючей берлоги!

— По-моему, он их даже не моет, — прибавил Армин. — Он позорит Фед, и его давно уже пора проучить. Вы помните, как он вышвырнул из «Борова» хромого юродивого? А ведь я готов был за него заплатить!

— Ты вспомни лучше, когда за себя-то платил! — подал голос Дифан.

— Ну ладно, хватит препираться! Как решили, так и сделаем, — остановил приятелей Эврих и распорядился: — Гвел, иди за своим выпечным членом. Армин пусть лезет на крышу, он у нас самый легкий и ловкий. Я попробую отвлечь Памелу, а Сестий прошмыгнет в подвал и высыпет в початый бочонок слабительный порошок. Остальные пусть вовремя припрут дверь «Борова» колом, и, клянусь Богами Небесной Горы, если каждый из нас не оплошает, Хряк надолго запомнит этот день и впредь будет учтивее с теми, кто снизошел до посещения его мерзкого хлева.

— Слушайте, парни, это может плохо кончиться! Префект Юний и так зол на нас, и ежели Хряк пожалуется, неприятностей не оберешься… — попробовал отговорить друзей от рискованной затеи Мевретий, но на него так зашикали, что ему осталось только махнуть рукой и предоставить всему идти своим чередом.

Школяры разбежались кто куда. Армин полез на растущий близ «Борова» тополь, чтобы с него перебраться на крышу дома, на первом этаже которого располагалось заведение Хряка, а на втором жил его хозяин со своей сварливой и вечно недужной женой. Гвел побежал к пекарне, где он работал первую половину дня. Подмастерье выпек из серой муки достойную Хряка вывеску и ждал только случая, чтобы водрузить ее над «Несчастным боровом». Сестий и Эврих отправились к черному ходу таверны, а остальные пошли искать колья, хихикая и весело переговариваясь в ожидании любопытного зрелища.

Первым, как и было договорено, в дверь заглянул Эврих. Убедился, что в заставленной пустыми горшками, плетеными корзинами и бадьями комнате служанки нет, и, захрустев подхваченным из кадушки соленым огурчиком, приоткрыл дверь, ведущую на кухню. Из нее можно было попасть в закуток, из которого был выход в зал и две лестницы вели на второй этаж и в подвал, куда и надобно было проникнуть Сестию, дабы совершить свое черное дело. Памела, как водится, возилась у плиты, где тушилось мясо и кипела в большом котле аппетитно пахнущая чесноком и остролистом похлебка.

Служанка Хряка была прекрасной поварихой, но больше ничего прекрасного в ней определенно не было, и она прекрасно сознавала это. Потому-то, чтобы оторвать ее от плиты, требовалось большая, прямо-таки нечеловеческая хитрость. Эврих себя за хитреца не считал и выбран был приятелями в качестве прикрытия Сестию из следующих соображений. Первое — он был находчив, хорош собой и слыл отъявленным сердцеедом, и второе, непосредственно из первого вытекавшее, — двадцатидвухлетняя дурнушка Памела явно выделяла его из толпы школяров, и если уж кто-то и был способен отвлечь ее от плиты и заманить в смежную с кухней комнатушку, где она готовила подносы с холодными блюдами, то это, по общему мнению, был Эврих Иллирий Вер.

Семнадцати с половиной лет, стройный, с курчавыми золотыми волосами и яркими зелеными глазами, он, по уверениям товарищей, производил неотразимое впечатление даже на кур, коз и коров, что уж там говорить о похожей на жердь служанке, мясов на которой было не больше, чем на топорище. Длинное, лошадиное лицо, тусклые волосы и бледная, с синеватым оттенком кожа постоянно недовольной и раздраженной девицы наводили на мысль о том, что ведет она нездоровый образ жизни и питается впроголодь, что ни коей мере не соответствовало истине. Просто, как говорят, корм шел не в коня. Все это, однако, не мешало Памеле поглядывать на школяров свысока и разговаривать с ними грубо, подражая в этом повадкам своего хозяина. Пожалуй, только Эвриху ни разу не сказала она дурного слова и только он, когда Хряк бывал чем-то занят и поручал девушке обслуживать посетителей, получал из ее рук не выщербленные кружки, шапки густой пены над краями которых поднимались подобно снежной вершине Небесной Горы.