Спутники
Шрифт:
– А как я разговаривала? – удивилась Фаина.
– Вы сказали: глупо. Он дает вам приказ, а вы говорите: глупо.
– Господи боже! Разве я про него? Я про санитаров!
– Если даже вы не согласны с приказом…
Вагон вдруг весь сотрясся, со столика на пол слетела с грохотом кружка, дверь закрылась бы сама, если бы Данилов не придержал ее плечом.
– Ого! – сказала Фаина, и глаза ее заблестели. – Чувствуете?
Вагон сотрясся вторично, еще сильнее.
– Товарищ комиссар, – сказала Фаина, – я, конечно, извиняюсь. Я не новичок и обязана
Она прислушалась. Ей хотелось испытать еще один толчок. Война – так война, в чем дело!
Поужинали.
Поезд полз медленно, еле-еле, иногда его ход совсем замирал. Проезжая дорога с отступающими войсками опять удалилась от полотна. Теперь из окон поезда были видны пригороды – избы, огороды и пастбища, обнесенные плетнями. Мелькнула какая-то дача – четыре опаленные белые стены без крыши, с пустыми глазницами окон. Какая-то деревня ярко пылала, и хлебное поле горело за нею – дымно, чадно. Земля здесь была изрыта рвами. Людей почти не было видно.
Вагоны содрогались уже все время. И сквозь стук колес был явственно слышен непрерывный грохот близкой канонады.
Юлия Дмитриевна стояла в перевязочной, смотрела в окно. Вот, значит, земля, которая достанется врагу. Псков. Она бывала в Пскове. Там жили родственники, она у них гостила, когда была девочкой. С вокзала ехали на извозчике, трамвая не было еще, а сейчас, наверно, есть. Липы цвели, Псков пахнул медом. Был вечер, смуглое теплое небо и колокольный звон, медленный, величавый… Тетка говорила: «Мы – псковские» – с особенным выражением, будто на всей Руси лучше псквовичан не было народу. Какой он сейчас, Псков? Такой, как эта дача без крыши? Как та пылающая деревня? Стоит, истерзанный бомбами, войска уходят, а он стоит и дымится, весь окопанный рвами…
Но Юлия Дмитриевна не увидела Пскова.
Поезд долго тащился по скрещивающимся путям, по обе стороны были товарные составы, грохотало в ушах, в окнах было черно от дыма. Иногда дым разрывался, тогда видно было небо, густо-розовое от зарева. Поезд стал. Юлия Дмитриевна позвала санитарку:
– Клава! Сходите в штаб, узнайте, где начальник и комиссар.
Ее беспокоило, что она стоит и ничего не делает, когда совершенно очевидно, что кругом есть люди, нуждающиеся в помощи.
– Нет ли каких-нибудь распоряжений.
– Сейчас, Юлия Дмитриевна. Я по улице пробегу, хорошо?
– Вы разве не знаете приказа, чтобы никто не покидал поезда? Идите по вагонам.
Клава ушла. Поезд, стоявший перед окном перевязочной, стал двигаться. Долго мелькали его пломбированные вагоны, – прочь от города, – поезд ушел. За ним открылся другой состав, но все-таки посветлело, стали видны языки пожара: то один, то другой огненный язык взлетал в зловеще-розовое дымное небо… Санитарный поезд тоже стал двигаться ближе к станции; он вышел на свет пожаров и стоял одинокий, неприкрытый, стоял бесстрашно со своими красными крестами. Справа и слева бесновался огонь.
Вернулась Клава.
– Ну, что там у
– Юлия Дмитриевна, начальник велел, чтобы вы никуда не уходили. Комиссар пошел за распоряжениями в эвакопункт.
– Интересно, куда это я могу уйти, как он думает? – высокомерно полюбопытствовала Юлия Дмитриевна.
Поезд опять пошел. Он приблизился к вокзалу. Кругом горело. Никто не тушил. Бегали люди. Четыре человека стояли на краю перрона: трое штатских с чемоданчиками и четвертый Данилов.
– Хирурги! – сообщила Клава, по собственной инициативе сбегав в штаб. – Эвакопункт прислал нам трех хирургов, они у нас будут делать операции.
Хирурги! Сердце Юлии Дмитриевны загорелось от предвкушения настоящей работы. Терапия. Что она может?.. С точки зрения Юлии Дмитриевны, это не была врачебная наука, это было что-то вроде хиромантии. И вот настоящая врачебная наука прибыла в санитарный поезд в лице этих штатских людей с чемоданчиками. Операции в поезде, первичная обработка ран!
Она быстро прикинула: три хирурга – три стола. Один в перевязочной, два поставим в обмывочной. Инструментов хватит; халатов, перчаток – хватит. Кто будет ассистировать? Во-первых, конечно, она – Юлия Дмитриевна. Затем – Супругов. Нет, у него слабые нервы. Военфельдшер Ольга Михайловна – во-вторых, и Фаина Васильевна – в-третьих.
– Клава! Замаскируйте окна в обмывочной. Дайте свет. Снимите эти оборки с ламп. Мойте стол сулемой.
Трах! От близкого разрыва вылетело окно в перевязочной. Осколки стекла посыпались в вагон.
Клава перекрестилась. Она никогда не крестилась раньше, а тут вдруг перекрестилась, сама не зная зачем.
Юлия Дмитриевна с презрением посмотрела на нее:
– Клава! Я сама вымою стол. Уберите стекла.
Настоящая работа начиналась.
Фаина была права: через полчаса в вагоне-аптеке не было ни одного стекла.
Санитарки убирали осколки. Им было страшно. Две девушки от страха плакали. Но еще больше было досадно, что немцы портят такой хороший вагон.
– Сколько я старалась! – тихо говорила Клава, собирая стекла в железный совок.
Толстая Ия не выдержала. Она нарушила запрет и сбежала с поезда. Воронка от бомбы за горящим вокзалом показалась ей самым надежным убежищем. Ее не хватились. Она пришла сама на другой день, черная от пыли, с комьями земли в волосах, с опаленными ресницами.
Данилов собрал санитарный отряд: сестры, санитары, бойцы. Пришел Низвецкий…
– Я с вами, – сказал он.
– А с освещением как будет? – спросил Данилов.
– Кравцов присмотрит. Он понимает. Теперь светло…
– Нет, сегодня природным освещением не обойдемся: у нас предстоят операции.
– Кравцов…
– Что ж Кравцов. Кравцов машинист, а монтер – вы. Придется остаться.
– Ну, а уж я не останусь, как хотите, – сказала Фаина. – Я – фронтовая, полевая, меня ни бомба, ни снаряд не берут.
Данилов невольно улыбнулся ее бахвальству:
– Не могу, Фаина Васильевна: начальник намечает вас по части хирургии.