Спящие от печали (сборник)
Шрифт:
– Что ж мы так переводим? Зачем? Для чего?.. Точный-то перевод: «Не власть, если не от Бога, подлинные же власти от Бога учинены суть»! Только подлинные… Так ведь? Или нет?.. Любой ответ приму! Но… так ведь?
Монах же смотрел на него – будто не отсюда, будто издалёка, – и ничего не отвечал; уста его были заграждены молчаньем.
…А в степных далёких Столбцах старуха Тарасевна много говорила тем вечером – Нюрочке, держащей сытого младенца на руках, Ивану, разматывающему жёсткий клок перепутанной проволоки, и внучке Полине, сходившей в школу напрасно, – про то, как во время дежурства, уже около
И ничего особенного вокруг неё сначала не происходило. С осторожностью вдыхала Тарасевна морозный воздух, припахивающий бензином, и видела разве что холмы – заснеженные, безлюдные, убегающие волнисто в самую дальнюю даль. Одна бескрайняя скучная степь перед нею простиралась до самого горизонта, и только чернела автостоянка вдалеке, сваренная из чугунных прутьев, решётчатая по-тюремному, да и та опять была сдвинута кем-то и повалена набок. Тогда похлопала себя Тарасевна по полам тулупа, который расходился от недостатка пуговиц, и пригорюнилась: вот, стоит она, хворая старушонка в валенках, посреди такого огромного пространства, на морозе трескучем, и всё-то вокруг уже не своё – чужое, на тыщи вёрст. И на востоке – чужое, и на юге, и на западе – тоже, куда ни повернись. И везде-то сиротствуют люди русские, такие же точно, как Тарасевна…
Вздохнув от безысходности, подняла она голову и засмотрелась ввысь с укоризной. Но серое небо разъялось тут над головой старой учительницы, и в самой глубокой пустой синеве обозначились три точки, которые приближались к ней довольно быстро. Вглядываясь и сильно щурясь, Тарасевна опешила.
– …Утки, что ли? – не веря старым глазам, спросила она себя озадаченно.
– Какие утки об эту пору? – возразил ей дежурный заправщик, оказавшийся рядом.
Он тоже вглядывался в глубину неба, оторопев от зрелища: шёлковое трепетанье крыльев уже обозначилось там въяве, при солнечном сиянье.
– Гляди-ка, голуби… – произнёс неуверенно заправщик. – Три белых голубя… Как так? Откуда?..
А там и ясно стало: то, в самом деле, приближались из необозримой запредельной высоты необыкновенных, белоснежных три голубя, с крыльями, отливающими серебром. И пролетели они над старухой, стоящей в тулупе, закутанной в шаль поверх ватного шлема, и над оцепеневшим заправщиком, за рукав которого уцепилась она от чрезмерного своего удивленья, чтобы не упасть… Над Столбцами пролетели, высоко, – над разрухой, над степью, над новой зимой. И линия их полёта пересекла линию человеческих взоров крестообразно…
Тогда всё так сияло солнечным золотом, на все четыре стороны света, и так слепило, что Тарасевна изнемогла совсем от этого и попросила вызвать сменщика.
– Диво дивное было, – потрясённо говорила Тарасевна вечером соседям в бараке и своей внучке. – Так душа зашлась, что не осталась я в ночь, домой с дежурства вернулась… Вот, весть нам пришла: в русскую сторону они летели… Такую весть передаю…
Далее она уже ничего не уточняла – задумывалась крепко, забыв своё обычное беспокойство. И непомерное стремление к работе оставило Тарасевну почему-то, и потребность ругать зятя Коревку исчезла бесследно, да и шлем её завалился за сундук. Старая учительница в мятой шалёнке либо молчала, склонив голову набочок, – либо вновь говорила о виденном, хотя и сбивчиво.
И на другой день она рассказывала это: и у дочери в
За всеми этими событиями барачные не замечали перемен в окне поэта Бухмина. Лишь истопник Василий Амнистиевич, выносивший ведро с золою, остановился, отметив издали, что газета сорвана там и какая-то старая одежда вывешена – кажется, для просушки.
А Порфирия ждали в Столбцах долго. Он, однако, не появлялся. Домысливал народ: верно, задержала его на границе таможенная служба, которая становилась всё строже, всё бдительней с каждым днём, а поскольку был он беспаспортный шатун, то и въезда, значит, ему не полагалось ни в то государство – ни в это, и выхода другого не оставалось, как только сидеть в разноцветных своих лоскутах на пограничье новом – вечно.
Однако со временем стал Порфирий сниться самым разным людям в степях – одинаково. И говорил он всем – одно; не понятное, но такое, что запоминалось почему-то сразу. Лицо его при этом было ясным, а взгляд – ласковым. Слова же произносились такие:
«Как есть чаша падения и чаша гнева,
так есть и чаша немощи,
которую, прияв от нас, Господь
в подобающее время даёт в руки врагов наших,
чтобы прочее не мы, а бесы немоществовали и падали».
Так говорил, будто, он каждому спящему, а иным прибавлял: «Много нас, много, вытесненных отовсюду, да утешены будем на небесах самой высокою милостью, какой не найти нам на земле…»
2010
Снежный мужик
Повесть
По утрам Ольге казалось, будто какая-то машина осторожно подъезжает к окну – и отъезжает снова, шурша по мокрому гравию шинами. Женщина вслушивалась, приходя в себя после сна. И понимала не сразу, что шумит – море. Чужая, громадная и вечная стихия дышала неподалёку. А временному здесь человеку по имени Ольга каждое утро было необходимо вспоминать себя заново.
…Временному? Здесь? …Временному. Везде.
В недоумении Ольга осматривала чужую комнату, похожую на чулан, подносила к глазам руки, трогала шершавые локти: «Это – я». И привыкала к себе, такой, потихоньку натягивая сарафан.
Она выходила в полутёмную прихожую. Еще одна дверь, всякий раз – распахнутая настежь, вела отсюда в огромный, залитый солнцем зал. Его тоже занимали отдыхающие. Армяне – семеро взрослых мужчин в чёрных костюмах, в белых рубахах и галстуках, сидели за большим овальным столом, строго и молча глядя друг на друга. Ольга бесшумно пробиралась вдоль тёмной стены.
Она купалась недалеко от дома – песчаный крикливый и нарядный пляж располагался в километре отсюда, здесь же берег был плохой – скалистый, усеянный острыми мелкими ракушками, – и совсем безлюдный. Но в первый же день, подплывая к берегу, она увидела двух загорелых парней, стоящих около её сарафана, брошенного на белый плоский камень. Парни держали руки в карманах лёгких штанов и никуда не торопились.