Спящие пробудятся
Шрифт:
Каменщики трудились на совесть. По заветам отцов, навидавшихся разных древних зданий, строили на века, любовно поднимали своды, под коими разложат свои товары купцы, зашумят толпы зевак, покупателей, закричат зазывалы.
Когда один из каменщиков оглянулся на стук копыт, Ахи Махмуд узнал в нем своего бывшего напарника: вместе обучались они когда-то у одного мастера — устада.
Судя по повадкам, его знакомец сам стал теперь мастером — ишь как указывает остальным.
Ахи Махмуд осадил коня, спрыгнул на землю и окликнул его. Мастер не сразу узнал в проезжем старого товарища.
— С прибытием, Махмуд! Добро пожаловать в столицу!
— Дай бог рукам твоим силу, мастер Ибрагим!
— Спасибо на добром слове!
Мастер оглядел немудреную дервишескую одежду Ахи Махмуда, задержался на палаше ахи за поясом и перевел взгляд на Шейхоглу Сату. В серой власянице и с неизменным кобузом в чехле, наискось перекинутом за спину, точно лук, тот устало дожидался в седле конца их беседы.
Кивнув в сторону стен бедестана, Ибрагим спросил:
— Не жаль тебе, Махмуд, что ты нынче не с нами? Покойный устад, сам знаешь, прочил тебя в наследники…
— Жаль, — серьезно ответил Ахи Махмуд. — Но ведь и мы не на пуховиках эти годы провалялись! У нас кладка иная, не каменная. И строить мы вознамерились не новые торговые ряды…
Мастер Ибрагим огляделся по сторонам.
— Кой о чем мы здесь тоже наслышаны. Может, заглянешь к нам на вечернюю трапезу?
— Не могу. Срочное дело. Да и не с руки, чтоб видели нас в братстве. Хочешь потолковать, приходи в странноприимный дом Лала Шахина.
Когда, передохнув и приведя себя в порядок, Шейхоглу Сату и Ахи Махмуд подошли ко дворцу, их остановила стража.
— Кто такие? Куда?
— С посланием к государю нашему!
Явился старший писарь. Черная курчавая борода, гортанный выговор и ученая речь выдавали в нем араба.
— Это вы с посланием к государю нашему?
— Мы, ваше степенство, — как старший, отозвался Сату.
— Кто таков? Как звать?
— Шейхоглу Сату кличут меня, ваше степенство.
— Шейхоглу Сату? Что-то не припомню. Ты чей слуга?
— Свой собственный.
— Слышат ли твои уши, что говорит твой язык, дервиш? — грозно насупив брови, вмешался вышедший из внутренних покоев пожилой вельможа в высоком, словно купол мечети, клобуке и парчовом халате.
Писарь-араб склонился в земном поклоне. И Шейхоглу узнал Кара Баязида-пашу, султанского бейлербея, главнокомандующего войском. Приставил к ноге свой кобуз, словно копье, и ответил с поклоном:
— Хоть я и не молод, однако на ухо еще не туг, мой паша.
— Чего же не отвечаешь писарю его величества?
— Я ответил, мой паша. Служу самому себе.
— Что тогда привело тебя сюда?
— Послание к государю нашему и прошение. Пять дней с ним скакали, будто отсеченные головы везли в тороках.
— От кого послание, что за прошение?
— Сие приказано сообщить самому султану нашему, мой паша.
Верховный воевода не без удивления оглядел Шейхоглу и его спутника. Старик в самом деле похож на божьего человека. По кобузу судя, бродячий поэт. А вот спутник его востроносый — просто с большой дороги разбойник,
— Вот что, дервиш! Некогда мне тут препираться. Ступай за мной, послушаем, что за тайны у тебя к государю нашему, которые ты скрываешь от его бейлербея. А разбойник твой пусть у дворца подождет.
Сату обернулся к Ахи Махмуду, пожал плечами: мол, ничего не поделаешь. И потянулся к ковровой суме, что висела у Махмуда через плечо. Тот снял суму и передал ее Сату, заторопившемуся вслед удалявшейся спине бейлербея.
Миновав телохранителей с тяжелыми булавами в руках, готовыми опуститься на голову любого ослушника, Сату вслед за Кара Баязидом-пашой вошел в султанское присутствие — диван. На покрытом ковром возвышении сидел, поджав под себя ноги, человек лет тридцати в отороченном собольим мехом халате. Несмотря на горевшие по углам жаровни, в диване было прохладно, — осень стояла промозглая. Черная клином бородка, длинный нос с горбинкой на переносице, узко посаженные миндалевидные глаза султана Гияседдина Эб-уль-Фетха Мехмеда бин Эбу-Езида эль-Киришчи, как официально титуловался Мехмед Челеби, поразили Сату сходством с Ахи Махмудом. Меж тем они были отличительными наследственными чертами османского семейства, равно как подагра, о коей говорили зябкость, желтоватая белизна кожи и чуть заметно утолщенные в суставах пальцы повелителя.
Вероятно, он только что закончил беседу с визирем. Отступая к выходу, лицом к султану, визирь едва не налетел спиной на воеводу.
Кара Баязид-паша был единственным из придворных, коему доступ к его величеству был открыт в любое время. Албанец по рождению, воспитанный в аджеми оджагы — школе будущих янычар, он выслужился при деде нынешнего султана — Мураде, а его сыном был назначен дядькой — воспитателем наследника. Именно он, Кара Баязид, — тогда еще не паша, ибо то был высший титул державы, — почуяв запах разгрома, умыкнул, как невесту, шестнадцатилетнего Мехмеда Челеби с поля Анкарской битвы и прискакал с ним в Амасью, что была назначена наследнику в удел.
С детства поднаторел Мехмед Челеби во всяческих кознях и интригах, что составляют главное содержание внутренней жизни каждого двора, малого или великого, и привык никому не доверять до конца, но в верности Кара Баязида не сомневался: дядьке повелителя была уготована та же судьба, что и его воспитаннику.
Кара Баязид-паша опустился на колени, Шейхоглу Сату последовал его примеру. Бейлербей поднес к губам полу султанского халата.
— Сей дервиш привез тебе послание, мой султан.
— Что за послание?
— Пожелал сказать об этом лишь тебе, мой повелитель. Сам знаешь, дервиши да ашики — народ упрямый. Вот я и решил, чтоб все сразу выяснить, представить его пред твои высочайшие очи, мой султан.
Мехмед Челеби простер украшенную перстнями руку:
— Говори!
Шейхоглу Сату положил перед собой кобуз, снял с плеча ковровую суму, вынул из нее книгу в сафьяновом переплете, положил на суму и протянул обеими руками к повелителю.
— Мой султан! Сей ученый труд посылает вашему величеству шейх Бедреддин Махмуд, сын кадия Симавне, — молвил он с глубоким поклоном.