Спящие пробудятся
Шрифт:
Да, много им предстояло еще понять. Сумеют, успеют ли? Как оценят они своих отцов и дедов? Их сегодняшний судьбоносный шаг?
За стенами обители стояла глухая ночь. Время от времени в темноте раздавались звон металла и стук колотушек — то городская стража давала знать, что бдит и обыватель может спать спокойно.
Бедреддин спать не собирался. Много нужно было передумать, чтоб ничего не упустить к рассвету, когда придут ученики. Пора было считать альчики!
«Пора считать альчики!» Эти слова донеслись к нему из невообразимой дали. Мальчишкой в Эдирне до одурения сражался он в альчики со сверстниками из квартала. Чтоб косточку из сустава бараньей ножки можно было назвать
Шейх Бедреддин вернулся в келью. И до рассвета с начала до конца прошел весь длинный долгий путь, который привел его сюда, вот в эту ночь, в обитель Якуба Челеби в Изнике, будто читал чью-то чужую, написанную в книге жизнь. И когда в предрассветной мгле незадолго до первого эзана во дворе раздались шаги Бёрклюдже Мустафы и Ху Кемаля Торлака, он уже знал: пускай не суждено увидеться им больше в этом мире, отныне в памяти людской, а это, собственно, и есть тот мир, который называется иным, их именам стоять навеки рядом.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Постижения
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Караваны
После сожжения Элисайоса друзьям в Бурсе не сиделось. Георгис Гемистас со своим неразлучным Димосом стал собираться в Галлиполи. Там думал он сесть на любое судно, которое увезло бы их в Геную или Венецию. В Ферраре и во Флоренции его давно ждали влиятельные друзья и почитатели.
Бедреддин, Муса и Мюэйед пешком провожали их до ворот Каплыджа. День стоял ясный, синий, но сердца у них были словно пеплом присыпаны.
У ворот греки спешились. Гемистас, обращаясь почему-то не к Мусе как внуку бурсского кадия и к тому же старшему по возрасту, а к Бедреддину, сказал:
— Не поминайте злом! И знайте, сколько бы морей, гор и стран ни лежало между нами, отныне я всегда с вами!
— Мы ваши братья на том и на этом свете, — откликнулся Бедреддин.
Греки вскочили в седла и крупной рысью стали спускаться вниз из крепости. Муса, Мюэйед и Бедреддин долго глядели им вслед, пока, миновав пригородные кварталы, они не исчезли в черно-зеленой листве оливковых рощ.
Высоко в небе сияло солнце. Сверкала белизной снежная шапка Улудага, а душа томилась. Печаль, такая печаль!
Сколько помнил себя Бедреддин, с детства владела им одна страсть — знать. Почему птица летает, а рыба плавает? Как строится крепость и зачем пашет пахарь? Почему одни богаты и сильны, а другие нищи и немощны, одни ходят в мечеть, а другие в церковь? Отец не отмахивался от его детских вопросов, напротив, старался всячески поддержать огонь любознательности, ибо помнил, как в юности сжигал он его самого.
В двадцать лет он уехал в далекий Самарканд поучиться
Да, кадий Исраил повидал мир, приобщился к светочам знаний, но ученым не стал. Не к лицу было молодому человеку из старинного воинского рода корпеть над книгами, когда началось завоевание византийских земель по ту сторону проливов, в Румелии. Как только Исраил одолел начальный курс наук и сподобился звания муллы, отец вызвал его на родину.
Абдулазизу, деду Бедреддина, если верить семейному преданию, было тогда за девяносто, но старый рубака и не думал слезать с седла. Вместе с сыном Исраилом, братьями Абдулмюмином и Фазыл-беем, племянниками Тюль-бентли Ильясом, Гази Эдже, Хаджи Ильбеги и шурином Хашимом вошли они в число военных вождей османского принца Сулеймана. Вместе с ним первыми переправились через Дарданеллы, штурмом взяли крепость Малкара, а затем город Димитоку, удостоились славного титула гази — героев-победителей.
Неподалеку от Димитоки дед Бедреддина и сложил свою поседевшую в боях голову. Отряд его угодил в засаду, сам он, раненный, попал в плен. Уцелевшие воины рассеялись по ближайшим скалам и, скрежеща зубами, смотрели, как византийцы посадили старого воина на кол, словно барана на вертел, и живьем зажарили на костре.
Прибывшему на подмогу отряду Хаджи Ильбеги осталось только вытащить из воды обгорелый труп — убегая, византийцы бросили его в реку — и предать земле. Скала, под которой похоронили Абдулазиза, с той поры стала зваться Скалой Гази, а сам он шехидом, мучеником, павшим в борьбе за веру.
Когда Бедреддин подрос, с той легендарной поры минуло всего лишь десять с небольшим лет, имена его деда и дядьев были овеяны славой, но оставшиеся в живых доживали свой век скромно, а то и просто бедно, не при дворе и не во главе войска, а во главе своих домочадцев.
Хаджи Ильбеги, командовавший всем левым крылом османской рати, был тайно умерщвлен дядькой султана, приревновавшим к его воинской славе. На его место поставили Эвреноса-бея, тоже из гази, но, в отличие от родичей Бедреддиновых, не придерживавшегося старых племенных обычаев и происходившего не из туркмен, а из принявшего ислам знатного греческого рода. Эвренос-бей не делил добычу между своими дружинниками, самые жирные земельные наделы старался, заручившись бератом — жалованной грамотой государя, заполучить в свою собственность. Султан Мурад не слишком полагался на верность Эвреноса и подобных ему беев нового склада. Но предпочел опереться в противовес им не на старую воинскую гвардию, а на дворцовых рабов. Главнокомандующим всеми войсками в Румелии он поставил бывшего невольника, своего дядьку Лала Шахина. Мало того, возвел его в чин паши, сделал визирем, что было неслыханным оскорблением старых родовых вождей. Наступали новые времена, и родовые обычаи становились помехой на пути державной власти.
Отцу Бедреддина плоды учения в Самарканде пришлись как нельзя более кстати. Захватив с тремя сотнями всадников крепость Симавне, он остался там воинским начальником — диздаром — и одновременно — кадием, объединив в своей персоне исполнительную и судебную власть.
Грамотных, ученых людей у османов было немного. Когда старые рубаки впали в немилость, кадий Исраил оставил ратную службу, а после захвата Эдирне сделался мюдеррисом в первом медресе новой столицы, где и преподавал до конца дней своих.