Спящие пробудятся
Шрифт:
— Уже облачившись в ихрам, понял? — спросил Джеляледдин.
В ихрам — особую одежду из двух кусков бязи или полотна, коих не касалась игла, паломнику следует облачиться прежде, чем его нога ступила на землю Хиджаза. В этой одежде, которую запрещено снимать до конца хаджа, нельзя заботиться о своей внешности — стричь ногти, волосы, бриться; возбраняется срывать листья, плоды, обижать животных и людей, проливать кровь, а тем более лишать жизни — даже муху или блоху. Все без исключения мысли паломника должны быть устремлены к богу.
— Облачившись, облачившись!.. Правда, ихрам обошелся нам втридорога — его пришлось покупать в Джидде, поскольку приобретенный в Каире утонул.
— В том, беспечный Бедреддин Махмуд, что напрасно Сеид Шериф именовал тебя хаджи: твое паломничество может считаться недействительным, ибо вместо размышлений о боге ты убивал своим презрением благочестивых мусульман…
Что-то Бедреддину в тоне собеседника послышалось подозрительное. Он промолчал.
Мюэйед, не утерпев, вступился за брата:
— Размышления о вере в людях тоже размышления о боге!
— Привет от муллы Исхака! — торжественно возгласил Хызыр.
Все расхохотались. Так и есть, разыграл, беспутный! Мулла Исхак, хоть борода у него успела поседеть, числился в младших учениках Мюбарекшаха. Учитель давно пытался его пристроить имамом какой-нибудь квартальной мечети, но Исхак ни в какую — желал стать ученым, и все тут. Меж тем он обладал единственной способностью, если можно назвать это способностью, — понимать только прямой смысл слов. Как-то учитель стал излагать предание о благочестивом царе Балха Ибн Адхаме. На охоте царь загнал кулана. Пустил стрелу и подскакал, чтоб его добить. Но кулан молвил человеческим голосом: «Для того ли ты сотворен, о шах, чтобы преследовать беззащитных тварей?» Смущенный вернулся царь во дворец. Ночь провел в молитве. А наутро увидел на крыше дворца неизвестно как попавшего туда пастуха-бедуина. Кликнул стражников, чтоб те привели негодяя. Спросил: «Что понадобилось тебе на крыше моего дворца?» — «Ищу потерявшегося верблюда!» Памятуя о вчерашнем чуде, сдержал царь свой гнев. Спросил: «Не бессмысленно ли искать верблюда, потерявшегося в пустыне, на крыше дворца?» — «Не больше, чем искать бога, сидя на троне!» — ответил пастух и исчез. Легенда утверждала, что потрясенный царь переоделся в рубище, ушел из дворца, стал аскетом-отшельником, проводя время в молитвах и мыслях о праведности.
— Но ведь искать верблюда, потерявшегося в пустыне, на крыше царского дворца и в самом деле бессмысленно? — недоуменно проговорил бедняга Исхак.
С той поры стоило кому-либо из них опростоволоситься, ему незамедлительно передавали привет от этого незадачливого мученика науки.
Когда с пловом было покончено, Бедреддин продолжил свой рассказ о паломничестве.
Они прибыли в Мекку жарким солнечным днем. И замерли, пораженные. Кааба, стоявшая посредине города в низине, куда, как реки и ручьи, стекались десятки улиц и переулков, чудесным образом висела в воздухе. Приблизившись к храму, Бедреддин разгадал тайну чудесного видения, о котором столько рассказывалось.
Мечеть, построенная, по преданию, праотцом Ибрагимом, или Авраамом, как его зовут иноверцы, походила на куб, отсюда и ее название Кааба, что по-арабски означает «куб». На самом же деле это — прямоугольник высотой в семь человеческих ростов. От крыши до основания ее облекает покрывало, именуемое кисва. Посредине покрывала идет широкая полоса коранических текстов, исполненных густой золотой вязью. Золотая полоса издали в лучах яркого солнца и создает впечатление, будто Кааба, вернее ее верхняя часть, плавает, не касаясь земли, в знойном полуденном мареве.
Пометив своим тавром жертвенных животных, Мюбарекшах — верблюда, а Бедреддин с Мюэйедом — по барану, они вслед за одним из потомков пророка по мраморной дорожке,
Согласно преданию, когда Агарь, вторая жена Авраама, носила под сердцем Исмаила, Авраам по наущению старшей жены изгнал ее из шатра. Родив сына, Агарь в поисках воды пробежала семь раз между этими холмами, покуда не обнаружила, что источник забил в ногах у младенца.
Вместе с другими паломниками они отведали воды из источника — он называется Земзем — горьковато-соленой, теплой. Потом отправились в долину Арафата. Там на девятый день месяца зуль-хиджа, когда солнце пересекло меридиан, имам Мекки поднялся верхом на холм и прочел проповедь и молитву. Семью собранными в долине камнями паломники побили трех каменных идолов, еще раз подтверждая тем самым отречение от идолопоклонства. И наконец, приказали заколоть помеченных ими в начале хаджа животных. В день Страшного суда эти животные должны были узнать своих хозяев-благодетелей и по тонкому, как лезвие ножа, мосту Сират, перекинутому над адским пламенем, перевезти их в рай.
Все это было частью освященного шариатом традиционного обряда, который друзья знали не хуже Бедреддина. Хоть и числились они еще учениками, но в области законоведения — фикха — могли бы заткнуть за пояс рядового кадия. Фикх же включает в себя не только отношения правоверного с властью и другими людьми, но и с богом.
Их больше интересовало то, что показалось Бедреддину неожиданным, наводило на размышления.
Обходя Каабу, он видел, как люди, не стесняясь, плакали, размазывая по лицу слезы, поднимались и снова шли, вознося молитвы. Касались рукой черного камня, терли этой рукой глаза, лоб. Словом, ждали свидания с Каабой как чуда, после которого все должно перемениться. И в самом деле, ощутив себя частицей Великого, слившись с ним хоть на миг, можно ли было оборотиться вспять к зависти, своекорыстию, злобе?
Но прошло десять дней, окончился хадж, и все вернулось на круги своя. Богатые по-прежнему помыкали слугами, бедняки, даром что стали хаджи, гнули выи, как прежде. Кой у кого из них Бедреддин приметил во взгляде торжествующее тщеславие, будто они заручились на небе могущественным родственником и тем самым возвысились над остальными. И ему пришло в голову, что иные совершают паломничество не для того, чтоб исполнить религиозный долг и очиститься душой, а чтобы, прикрывшись званием хаджи, удобней было творить неблаговидные дела.
Неподалеку от могилы пророка в Медине Бедреддин увидел дервишей, неотрывно глядевших на раскаленные добела кирпичи. Тут же суфийский шейх пояснял любопытствующим, что его мюриды возлюбили Аллаха и его пророка больше самих себя и удостоились откровения: дескать, после Мекки и Медины на свете нет ничего, что стоило бы видеть. Потому они возносят мольбу всевышнему, чтобы он забрал их души или по меньшей мере лишил зрения.
Толпа смотрела на ослеплявших себя дервишей с почтительным страхом. А Бедреддина переполняло странное чувство: не то жалость, не то брезгливость. До чего может довести не просветленная разумом страсть.