Среда обитания
Шрифт:
«Здравствуй, мать! Посылаю тебе письмо с оказией. В Марселе на борту был наш консул. Через день летит в Москву.
Спасибо за радиограмму. Тридцать пять хоть и не круглая дата, но для меня рубеж — полжизни прошло! Дожить бы до семидесяти, посмотреть, что там будет, в третьем тысячелетии.
День рождения отмечали в Мессинском проливе, между Сциллой и Харибдой. Все было бы хорошо, если бы не выкинул номер кэп. Сказал свой заздравный тост, ты знаешь, он любитель поговорить, и, сославшись на головную боль, смотался. Такого еще не бывало. Я сидел как оплеванный. Да и тост был вялый. Давно уже я заметил,
Что же это? Обида? Да ведь я никогда не давал ему повода для такой обиды. Ничего не делал без совета и одобрения. Но он, наверное, чувствовал, что во многом я его перерос. Только дело не в этом. Обычная примитивная ревность — вот где собака зарыта. Когда он достиг капитанства? В сорок два! А мне только тридцать пять. Тут и кончается вся его широта, помноженная на доброту и передовые взгляды. Ему тоже дорога карьера, а начальником пароходства он отказался стать, потому что понял — не потянуть.
Разве я не прав, мать? Ты знаешь, сколько сил положено, чтобы не утонуть в толпе, не остаться заурядностью, знаешь, что даже после мореходки долбил я по ночам науки.
У меня выбора нет — если я сейчас не постою за себя, ярлык карьериста, приклеенный Бильбасовым, останется на всю жизнь. Капитан слишком легко идет по жизни, он думает, что мы все служим ему, Бильбасову, а не делу. Кого хочет, он милует и двигает, кто не по нраву — берегись! В Неаполе дед Глуховской на час опоздал к отходу. Докладывает, что вступился на улице за нашу туристку с «Казахстана», который ошвартовался рядом. У нее, дескать, пьяные парни хотели сумочку отобрать. Пьяные парни! Да у него у самого рожа пьяная и два синяка. Подрался, скотина.
Я спросил, где туристка. Дает показания в полиции, а его якобы отпустили. Все это легко проверить — в полицию, конечно, соваться не стоит, но запросить «Казахстан» следовало непременно. Но кэп заупрямился. Смешные аргументы: стыдно, дескать, перед коллегами, подумают, что мы своим людям не доверяем. А мне кажется, что это тот случай, когда нечего стесняться, — проступочек-то не рядовой!
Все больше и больше он раздражает меня. Есть в нем какая-то легкость в отношениях с людьми, нежелание поглубже разобраться в человеке. Он старается ни с кем не портить отношений. Теперь я понимаю, что дисциплина и порядок на нашей посудине строятся на стремлении угодить капитану. Или из боязни его.
Знаешь, мать, с этим надо кончать. О всех безобразиях я поставлю в известность министерство и прокуратуру. Пусть кто-то считает меня склочником и сутягой, пусть обижаются друзья. Может быть, в чем-то я и не прав, несправедлив в частностях. Но в главном я прав. Есть высшая справедливость. Пишу тебе обо всем этом, чтобы ты была готова. Скоро они забегают, как крысы, начнут и тебе звонить. Обо мне небылиц наслушаешься».
Голос секретаря оторвал Корнилова от чтения.
—
Корнилов поспешно взял трубку. Приятный женский голосок сообщил, что на переданное объявление откликнулся один из свидетелей аварии на сорок девятом километре.
— Он у вас? — спросил подполковник.
— Нет. Звонил сию минуту. Оставил свои координаты. Данилов Петр Сергеевич... — Девушка продиктовала телефон.
— Спасибо, милая, — поблагодарил Игорь Васильевич. — Вы нам очень помогли!
Он нажал на рычаг, набрал записанный номер. Из трубки долго неслись длинные тягучие гудки, наконец глухой мужской голос лениво произнес: «Слушаю».
— Петр Сергеевич? — спросил Корнилов.
— Он самый.
— С вами говорит подполковник Корнилов из милиции. Вы только что звонили на радио... Вы были на сорок девятом?
— Да, был.
— Не могли бы сейчас приехать к нам? Скажите адрес, я пришлю машину.
— Слишком много чести, — хохотнул Данилов. — И сослуживцы перепугаются. У меня своя «карета».
Корнилов рассказал ему, куда ехать. Потом вызвал Варвару, попросил заказать Данилову пропуск.
«Ну что ж, — удовлетворенно подумал подполковник, потянувшись так, что хрустнули суставы в плечах, — имеем шанс последнюю точку поставить для успокоения души». Он посмотрел на письмо старпома. Одна мысль не давала Корнилову покоя: откуда раздобыл Горин валюту на колечко с бриллиантом? Ведь оно черт знает сколько долларов стоит! На наши деньги оценили в шесть тысяч! Кому он его купил? Явно не жене — в письме о кольце ни слова. Он вызвал Бугаева.
Через минуту капитан сидел у него в кабинете. Корнилов уже давно заметил, что Семен стал тщательно следить за собой, одевался без особого шика, но красиво. Сегодня на нем были пепельная замшевая куртка и широкий темно-синий галстук с какими-то черными витиеватыми огурцами.
— Ого! — сказал подполковник. Эту куртку он видел впервые.
Бугаев расплылся в улыбке. Спросил с ноткой самодовольства:
— Нравится, товарищ подполковник?
— Неплохо. Что-то, Сеня, ты стал последнее время пижонить. Семья на даче, сам в одиночестве... Кольцо обручальное почему-то снял.
— Да я его никогда не ношу! — горячо возразил Бугаев. — Не нравятся мне мужики с кольцами.
Подполковник и сам скептически смотрел на тех мужчин, которые носят обручальные кольца. А щеголей с перстнями презирал и вовсе.
— Нет, правда, товарищ капитан, уж очень вы за своей персоной следить стали. Раньше проще были.
— Игорь Васильевич, это вы виноваты. — Лицо у Семена стало лукавым. — Жена мне сколько раз говорила: посмотри, каким пижоном твой начальник ходит, а ты у меня вечно расхристанный. Я и внял голосу народа.
Корнилов едва не поперхнулся дымом от сигареты. Хотел что-то сказать, но только головой повертел. Чуть отойдя, спросил ворчливо:
— Где это твоя жена меня видела? На концерте по случаю Дня милиции? Тоже мне, нашла пижона... Ладно, мы с тобой еще разберемся. Ты вот что скажи: кольцо, принесенное Гориной, где?
— Передал следователю.
— Эх, поторопился, — огорченно сказал Корнилов. — Надо было еще со специалистами посоветоваться: где оно могло быть куплено?
Бугаев вытащил из кармана записную книжку, раскрыл ее и быстро прочел: