Среди людей
Шрифт:
Ольга Михайловна, вероятно, тоже заметила, что старая учительница занимается чем-то посторонним, и внезапно спросила:
— А ваше мнение, Варвара Никифоровна? Она подняла свое спокойное лицо и ответила:
— Я совершенно согласна с мнением выступившего коллеги.
— Ах, да какая разница! — сказала она мне на другой день. — Неужели вы серьезно думаете, что если беседа с детьми будет называться не тематической, а как-нибудь иначе, то от этого что-то изменится? Дело ведь в том, кто, какой человек разговаривает
— Если он по-настоящему хороший учитель… — начал я.
— А много ли по-настоящему хороших учителей?
— Ну, вот вы, например, — сказал я.
— Перестаньте, Коля! — рассердилась Варвара Никифоровна. — Пятнадцать лет я учила молодых людей, что «Бруски» Панферова это замечательное художественное произведение. Двадцать лет я говорила им чепуху о Блоке. О Маяковском я им рассказывала так, что посредственные его стихи оказывались самыми лучшими…
— Тем не менее, — сказал я, — ваши ученики пишут вам письма по многу лет после окончания школы. Ничего, Варвара Никифоровна, мы и тогда, мальчишками, прекрасно разбирались, кто хороший учитель, а кто плохой!
— Но это же вопреки, — сказала она. — Это же несмотря. Думаете, я не знаю, какие великолепные люди прошли через мои руки! Только ради них я и жила. Может быть, никто на свете не бывает так виноват перед своим временем, как учителя…
— А вы понимали? — спросил я, и сразу пожалел об этом.
— Пощадите меня, Коля, — сказала Варвара Никифоровна.
Перед моим уходом, уже выпуская меня из дверей своей квартиры, она дотронулась до моей руки и быстро сердитым тоном произнесла:
— Я попросила бы вас не пересказывать содержание наших бесед Тамаре Сергеевне.
Иногда мне кажется, что она и мне не очень верит. Хочет верить — это я вижу, — но не очень умеет.
Черт возьми, до чего же все сложно!
А еще говорят, что у молодых людей нет жизненного опыта. Есть у нас опыт. Есть. Потому что он не только личный, но и исторический. Не на голом же месте мы родились и живем!..
Обидно представить себе, что многие остро режущие вопросы, которые меня — и не только меня — волнуют сейчас, когда-нибудь будут считаться ясными и простыми. Нас объяснят не нам, а нашим потомкам. У них, конечно, тоже будут свои сложности, а мои покажутся им пустяками.
2
С чего же все-таки началось?
Я помню, что наш директор Ольга Михайловна рассердилась на меня не сразу. Честно говоря, я сам немало постарался. Можно было быть сдержанней.
Началось все со «свободных тем».
Когда инспектор роно привезла нам их утвержденный список, то я, даже не просмотрев его, сказал в учительской, что соединение слов «свободная тема» и «утвержденная» звучит как-то противоречиво.
— В чем вы видите эту противоречивость? — спросила Ольга Михайловна.
—
Ольга Михайловна взглянула на инспектора. Та сказала:
— Не поняла. Мы не утверждаем, мы рекомендуем.
Я пояснил:
— Ваши рекомендации равносильны утверждению. Особенно в напечатанном виде.
Теперь инспектор взглянула на директора, обвела взглядом учительскую, словно бы приглашая всех прислушаться к тому, что она сейчас произнесет.
— Это схоластика. Игра словами.
— Николай Семенович молодой педагог, — тревожно улыбнувшись, сказала Ольга Михайловна. — Он еще весь в поиске. Кстати, у него в классах недурная успеваемость и дисциплина.
Но инспекторшу было не так-то легко оторвать от меня: она уже держала меня в зубах.
— В Советском Союзе тысячи словесников. Значит, вы полагаете, что каждому из них следует дать возможность мудрить по-своему?
— Не должны же мы талдычить одно и то же, — сказал я.
Она обернулась всем корпусом к Ольге Михайловне:
— Какой пединститут товарищ кончал?
— Ленинградский имени Герцена, — ответил я.
— У вас своеобразная терминология.
— Я посещала уроки Николая Семеновича, — сказала Ольга Михайловна, — уроки проходят активно, учебный процесс строится правильно. В классах Николай Семенович пользуется авторитетом. — И, вероятно, для того, чтобы хоть как-нибудь оттенить мои превосходные педагогические качества, она добавила: — Есть, конечно, и слабинка: недостаточно продуманные планы воспитательской работы.
Инспектор удовлетворенно кивала головой, покуда перечислялось, какой я хороший. Легонечко насторожившись, когда дошло дело до моей слабинки, она миролюбиво произнесла:
— У Николая Семеновича еще все впереди. Кто из нас начинал без промахов… С планами я ознакомлюсь…
Не люблю я инспекторов. Их приход в школу похож на облаву. Почему-то считается, что учителя надо непременно застать врасплох — с недоливом или с недовесом.
Вообще, я не понимаю, почему сама должность человека может предопределять его правоту? Если он инспектор или инструктор, то непременно положено считать, что он умнее меня. А это разлагает нас обоих: он не терпит возражений, а я отвыкаю возражать.
Слушайте, товарищ Охотников, держите себя в рамочках. Пришли, понимаете, на готовенькое, и еще рассуждаете. Нигилист вы, товарищ Охотников.
Вранье это. И не пришел я на готовенькое. И не хочу я приходить на готовенькое. И нигилизма нету во мне ни грамма. Я понять хочу, чтобы сознательно участвовать в жизни. Нет у меня никакой другой жизни, кроме той, которой я живу среди людей…
А настоящие неприятности начались у нас в школе вскоре после отъезда инспектора. Произошли они у меня сразу в двух классах — в девятом и в десятом.