Среди мифов и рифов
Шрифт:
Я присел рядом, и мы закурили. Я хотел вспомнить, что такое «варан». Вспоминалась почему-то школа, обеды по карточкам, двойки по зоологии, и ещё почему-то вспомнился остров Борнео, который я не смог отыскать на немой карте мира.
— Тропики, — мечтательно сказал я, кутая горло. — Борнео!
— Перестаньте! — заорал мужчина. — Перестаньте!!!
Я дал ему успокоиться. И сделал правильно, потому что и без вопросов он начал рассказывать:
— Варан — это страшная, отвратительная ящерица… У неё… у неё пульсирует горло… Рост или длина, чёрт его знает, что бывает у ящериц?..
— Не знаю, но…
— До пяти метров! — заорал композитор. — До пяти, ясно? — Тут он судорожно схватил мою руку. — Это не он идёт?
Мне
— Нет, это женщина, — глухо сказал композитор, отпуская мою руку. — Сидите тихо, а то можем напугать её… У варана рефлексы, как у человеческого ребёнка, — тихо и доверительно зашептал он. — Представляете, ужас какой? Как у человеческого ребёнка!.. Вторая сигнальная система… Отец русской физиологии Павлов… и — варан! Нет, я уеду! Или ещё потерпеть?
— А где он… ну, этот… варан? — заинтересовался я.
— У нас в Доме творчества, — ответил композитор, стискивая лоб обеими руками. — В комнате рядом с моей. Флигель летний. За тонкой стенкой — каждый звук слышно… Представляете, ужас какой!.. Я сочиняю симфоническую поэму о второй любви… Вы знаете, что такое вторая любовь?!
— Она не первая, — сказал я.
— Вот именно! Не первая! О первой и дурак сочинит! Попробуйте сочинить о второй, когда рядом живёт варан! И мне всё слышно! Про каждый его рефлекс!.. И куда ехать? — Здесь он опять доверительно зашептал мне в ухо: — Вернуться домой? А жена? «Если ты сочиняешь о второй любви, значит, я — вторая? Ах, так!» Хлоп — истерика! Хлоп — сердечный припадок! Хлоп — и она уже пролезает в форточку, чтобы броситься куда-то под копыта… А здесь? Здесь варан! А мне куда прикажете? У меня срок на носу!
Он умолк. Вечер переходил в ночь. Из низкой тучи брызгал мельчайший дождь.
— Простите, — сказал композитор минуты через две уже другим, человеческим голосом, голосом интеллигентного мужчины, которому совестно за свои нервы. — Я погорячился. Варан — это животное, которое не делает вреда. Может, это даже симпатяга, я не знаю в конце концов… Но, понимаете ли, мне совершенно неинтересно, каким образом он рождает детёнышей. Ну неинтересно мне, что поделаешь? И почему кто-то заставляет меня это узнать насильно? А стенка тонкая, и он рассказывает со всеми подробностями, вот мерзавец, а? Позовёт к себе официантку и рассказывает, а мне-то деваться некуда? Некуда. Сижу и слушаю. Я думал, у него вперёд срок кончится. Нет, ему продление прислали! Какой тип!.. Вообще-то воспитанный молодой человек, современный, вкрадчивый, Андрея Волконского обожает, старинные мадригалы мурлыкает, нашу русскую историю изучает по Соловьёву. Лысенко ругает, Евтушенко похваливает… Короче говоря, приличный варан, но…
— Вы сегодня пили? — вскользь спросил я.
— Что пил?
— Ну, пиво с водкой не мешали?
— А зачем их мешать?
Я понял, что он трезв как стёклышко, вероятно, с самого дня рождения.
— Вы считаете меня ненормальным? — спросил композитор. — Вас бы на моё место! Вы бы и сутки не выдержали!.. Послали молодого человека из Академии наук за границу изучать варанов, пробыл он там без году неделю и… и не может остановиться! Ошалел совсем! А я — ком-по-зитор!
Композитор замолчал, нарисовал прутиком скрипичный ключ, но не плюнул в него. И я понял, что он нормальный человек и говорит правду. Странно, конечно, но мы живём в век, когда фантастика перепуталась с реальностью. Ну выписали биологу путёвку к ленинградским композиторам, он и приехал отдохнуть от тягот загранкомандировки.
Стало совсем темно. Только за деревьями на шоссе мотался фонарь. Под ботинками у меня хлюпало. Творческое состояние куда-то пропало. Судьба цирковой собаки потускнела.
— У морских черепах вкус самой тонкой осетрины, дельфины могут загрызть человека, акулы смертельно боятся зонтиков, мердека означает свободу, в американских
И здесь я сделал глупость, потому что мне стало жалко композитора. Я сказал, поднимаясь:
— Потерпите немного. Я писатель и напишу в газету. Может быть, общественность обратит внимание и…
Композитор в сердцах плюнул на скрипичный ключ и безнадёжно махнул рукой.
— И знаете, этот тип ещё картавит! — добавил он. — Вагган!
Я пошёл домой и вылил на бумагу всю свою тоску по жаркому тропическому небу, по лианам, обезьянам и огромным ящерицам. Я написал в газету о том, что в Доме творчества композиторов под Ленинградом поселился варан. И варан шевелит там горлом, таскает за собой хвост и этим помогает музыкальному творческому процессу. Молодёжная газета «Смена» напечатала мою заметку. Это может показаться фантастикой, но это абсолютная истина. Просто они приняли мою заметку за весёлую фантастику. Варан в заметке узнал себя, с юмором у варана дела обстояли неважно, он отправился с жалобой в Академию наук, Академия прислала в Союз писателей большую бумагу, в которой пыталась обвинить меня в клевете. Короче говоря, получился скандал. Вот вам академический дух терпимости и либеральная гуманность! Мне за эту весёлую фантастику тогда так хвост прищемили, что и сейчас побаливает.
Мадам Мигни
Первым запахом Львиного города оказался запах нефти, а не бананов или лимонов.
С карантинного рейда перешли мы к причалу нефтебазы на острове Букум. Эмблемы «Шелл» — оранжевые раковины — распластывались и на огромных нефтебаках, и на колпаках фонарей. Везде были раковины. «Шелл» начинала со сбора морских диковин в Южном океане и сохранила о прошлом бизнесе добрую память.
За выкрашенными серебрином нефтяными ёмкостями торчали горы, заросшие джунглями. Из общего месива тропических зарослей вырывались на фон белого от зноя неба отдельные пальмы.
Солнце жарило прямо в плешь. И от всего вокруг воняло горячей нефтью. И от островков, над курчавой зеленью которых виднелись пагодные крыши; и от воды, неподвижной и жирной; и от деревянных сампанов, в которые грузили железные бочки с горючим; и от касок малайцев — служащих «Шелл». Вполне может быть, что были они и не малайцы, а японцы или китайцы.
Швартовались тяжело и нудно. Надо было встать так, чтобы штуцер приёма топлива был точно перед штуцером на причале, а удобных палов для кормового шпринга не находилось. И стыковались мы больше часа.
Сперва порвался кормовой продольный швартов. Малайцы на боте завели его вторично, но при подаче с бота на стенку упустили и утопили. Мы выбрали его на борт в третий раз. И вся грязь со дна сингапурской нефтебазы украсила ют. Потом лопнули шпринг и терпение капитана. Но родной фольклор звучал в тропическом зное как-то неубедительно, не зажигал нас азартом, не вносил в наши мозги ясности. Старпом на баке тащил теплоход шпилем в свою сторону, а я на юте кормовой лебёдкой — в свою. Разорвать «Невель» пополам нам не удавалось, но швартовы рвались исправно. Когда рвётся стальной трос, из него иногда вылетают искры. Коричневый лоцман, в ослепительно белой форме, с суперсовременным радиопередатчиком на груди, иногда кукарекал. Коричневый полицейский в серо-стальной форме судорожно сжимал левой рукой револьвер, торчащий рукояткой вперёд из открытой кобуры, а правой рукой стискивал висящую на боку в ажурном симпатичном чехле чёрную резиновую дубинку. Морской агент-китаец на причале тискал и даже иногда подбрасывал в воздух шикарный никелированный портфель с документами. Малайцы, короче говоря, волновались. Но всё закончилось благополучно. Мы состыковались с нефтепричалом, гигантские шланги вздрогнули от натиска насосов, и сингапурский соляр ринулся в наши отощавшие танки, а сингапурские доллары — в наши карманы.