Среди пуль
Шрифт:
Первым шел широкоплечий, кривоногий министр обороны, узнаваемый по долгоносому, с крупным подбородком лицу, на котором среди желваков, ожогов и шрамов круглились настороженные птичьи глаза. Министр, ни на кого не глядя, улыбался, словно торопился в свой кабинет, чтобы осуществить там веселый, ведомый ему одному замысел. Пока он проходил, энергично переставляя свои кавалерийские ноги, Белосельцев, как и все остальные, стоял навытяжку, испытывая к министру острую неприязнь в соединении с устойчивой для военного готовностью подчиняться.
За министром обороны торопливо, втыкая носки ботинок в мягкий
Министр обороны обернулся на ходу к своему спутнику и, продолжая начатый в лифте разговор, произнес, усмехаясь:
– Тульская 106-я уже на подходе, а нарофоминский 119-й топчется! Вот так, блядь, всегда!..
Оба в сопровождении охраны и адъютантов вошли не в приемную, а в соседнюю дубовую дверь, за которой на мгновение возник освещенный дубовый стол, чей-то бронзовый бюст и огромный рыже-коричневый глобус. Министры скрылись. Оставшиеся в коридоре облегченно обмякли, опустили плечи и продолжили негромкие разговоры.
Белосельцев издали следил за Каретным. Тот по-прежнему говорил с генералами. Белосельцев двинулся к офицерам, еще не зная, как остановится подле них и что скажет.
Но в коридор из стеклянного холла вновь влетел незримый, тревожащий ветер. Расставил всех у стен, оборвал все разговоры. В коридор, окруженные плотной охраной, рациями, автоматами, оттопыренными пиджаками, вошли президент, премьер-министр и столичный мэр. Белосельцев узнал их мгновенно. Ощутил удушье, словно в коридоре впрыснули ядовитый, обжигающий газ. Электрические люстры, блестящие зеркала, золоченые рамы были украшением газовой камеры. Легкие раздулись от боли, безнадежно искали воздух, сгорали от летучего яда.
Такие ощущения он испытывал при появлении этих троих, учинивших недавнюю бойню в Останкино.
Президент шел первый. Высокий, с прямой спиной, ходульно переставляя длинные ноги, седоголовый и невидящий. Казалось, он ослеп. Его вела охрана, указывая, куда ставить негнущиеся, в начищенных башмаках ноги, куда поворачивать худое, обтянутое черным пиджаком плечо. Лицо его, обычно красно-лиловое, одутловатое, сейчас было белым, бескровным, источавшим какое-то голубоватое химическое свечение. Белосельцев вдруг узнал этот мертвенный свет, тот же, каким недавно светилась башня. В нее летели белые и красные трассеры, у подножия падали разорванные пулеметами люди. Башня питалась энергией бойни, переводила ее в потустороннее свечение. Тем же ядовитым светом был наполнен президент. Казалось, под кожей у него были не кости и мышцы, а люминесцентные трубки и колбы. Если ему выстрелить в голову, то раздастся звук разбиваемой реторты, из которой вырвется вспышка ядовитого света.
Белосельцев пережил это в доли секунды, и одна из этих долей была связана с сожалением по оставленному у дежурного пистолету, в обойме которого еще оставалось два патрона.
За президентом, толстый, с выпуклым животом, на маленьких быстрых
Третьим, маленький, напряженный, похожий на гуттаперчевый мяч, шел мэр. Его круглая лысина лоснилась от скользкого пота. Мускулистое серое лицо, казалось, было натерто желтоватым стеариновым жиром, словно в нем шел болезненный обмен веществ, и неусвоенное вещество проступало сквозь поры липкими, сальными капельками.
Они скрылись в кабинете, и Белосельцев снова на секунду увидел широкий стол под горящей хрустальной люстрой, бронзовый бюст и желто-коричневый глобус, нелепо оказавшийся в центре московских преступлений и бед.
– Я знаю, вы мне звонили, – офицер «Альфы» стоял рядом. – Я разговаривал с командиром, – офицер едва заметно повел глазами в сторону своего товарища. – Можете передать своим – мы не пойдем на штурм. Наших бойцов готовили уничтожать террористов, а не депутатский корпус страны. Нам отдадут приказ, мы начнем выдвигаться в район Дома Советов. Пусть Руцкой не открывает стрельбу. Пусть вышлет на переговоры своего человека, хотя бы и вас. Мы обеспечим бескровное развитие событий.
С момента, когда дубовая дверь закрылась за президентом, прошло не больше минуты. Военные нетерпеливо смотрели ему вслед, негромко переговаривались. Каретный в глубине коридора был едва виден. Белосельцев, стараясь выглядеть равнодушным, произнес:
– Передам Руцкому. Для вас специнформация. В районе Дома Советов, на крышах домов, посажены правительственные снайперы. Их задача – при подходе частей открыть огонь по колоннам, добиться потерь и тем самым побудить войска наступать. Одно из снайперских гнезд – угловой дом на набережной, слуховое окно под антенной, первое с угла. Остерегайтесь снайперов.
Офицер лениво отвернулся, отошел. Никто не заметил их полуминутной встречи. Не услышал полушепотом произнесенных фраз.
– А я тебя потерял! – Каретный сжал Белосельцеву локоть, увлекая по коридору. – В Москве введено военное положение. Вырабатывается решение идти на штурм. Вопрос в том, штурмовать ночью или под утро… С тобой хотят говорить!..
Белосельцев увидел Хозяина, его смеющиеся глаза, с малиновыми прожилками нос, маленький стиснутый рот, словно в губах таяла карамелька. Он был в дорогом костюме, в жилетке, в шелковом, небрежно повязанном галстуке, словно явился на праздник. То, что для Белосельцева было несчастьем, ожиданием новых трагедий и бед, для Хозяина было праздником.
– Вот что я вам скажу! – Хозяин не протянул Белосельцеву руку, но всем своим видом показывал, как ему рад, с каким нетерпением его поджидает. – Гайдар мешок денег достал, передал старику Волкогонову. Тот махнул в Кантемировку, отобрал четыре экипажа танкистов. Те в наволочках деньги домой отнесли и теперь готовят машины к потехе. «Союз афганцев» своих людей выделил, посадим их в бэтээры, все в гражданском. Они начнут. Это и будет проявлением народного негодования. А в целом, поздравляю с Останкино. Теперь все видят, что в Доме Советов собрались погромщики и убийцы. Штурм гнезда абсолютно оправдан!