Среди рабочих
Шрифт:
У святых ворот стояли молодые послушники, заглядывавшие в открытые окна гостиницы, из которых иногда высовывались женские лица. Здесь же, около ворот, сидели слепые и пели Лазаря, чутко прислушиваясь к ударам копеек, падавших в деревянные чашки, которые они расставили около себя… Какой-то кряжистый, чернобородый, с блестящими глазами, безногий мужик, стуча своими «культяпками», двигался тут же, собирая подаяние на убожество… Страшная безносая странница протягивала руку, что-то шамкая и гнуся… «Злая рота» то и дело шмыгала в ворота туда и обратно.
Мы остановились около парадного подъезда гостиницы и присели
— Куда ж мы? — спросил Малинкин. — Здесь, что ль, ночевать будем?
— Зачем здесь, — ответил дядя Юфим, — на странню пойдем переночуем, а там видать будет… Чай, скоро ужин…
Он поднялся и повел нас. Пройдя немного по площади, он свернул влево и вошел сквозь открытую калитку во двор монастырской гостиницы. Двор был огромный, окруженный со всех сторон забором. Прямо против ворот вдали помещались конюшни, а под навесом стояли телеги. Направо — скотный двор… Налево — какое-то полуразвалившееся деревянное двухэтажное здание… К нему-то, шагая напрямки через площадь, и повел нас дядя Юфим.
В нижней части этого здания, как оказалось, помещалась «страння». Вход в нее — какая-то узкая, ведущая вниз дыра — пугал своей таинственностью…
Дядя Юфим, бывший здесь раньше, смело спустился по деревянным ступенькам куда-то вниз, в темный коридор, пошарил по двери, нащупал скобку и дернул… Дверь, как-то чмокнув, точно кто сладко поцеловался в потемках, отворилась, и мы вошли в «странню».
XLV
Прежде всего нас обдал запах, тяжелый, удушливый, противный запах человеческих испарений, прелой одежды, махорки, гнили. В большой, низкой, черной, необыкновенно мрачной комнате был полумрак. Посредине, во всю длину, стояли столы и длинные, узкие, грязные скамейки… Около стен были устроены покатые, сплошные нары. На нарах, на скамейках и на полу сидели и лежали люди. Одни спали, другие разговаривали, смеялись, курили…
В одном месте на нарах, против небольших с грязными стеклами окон, сквозь которые тускло проникал свет, поджав под себя по-турецки ноги, сидели люди, по пояс нагие, и искали в своих грязных рубашках насекомых. Откуда-то из темного угла раздавался с короткими промежутками молчания рыкающий, низкий, грубый бас, повторявший все одно и то же: «Слава ти, господи, сотворившему вся, сотворившему вся!» Это «сотворившему вся» глухо и как-то странно, будто что-то живое, страшное, огромным шаром каталось по «странне», наполняя ее всю гудящим шумом…
Один из сидевших на нарах против нас, худой человек с бледным и истощенным лицом, что-то рассказывал, то и дело смеясь своим собственным словам и обводя слушателей тяжелым взглядом больших, дерзко-нахальных, выпуклых глаз.
Неподалеку от двери, около печи, на дырявом кирпичном полу, подложив под голову сумку, лежал навзничь какой-то огромный человек, длинноволосый, одетый в подрясник: он спал, громко храпя и поднимая то одну ногу, обутую в лапоть, то другую. Молодой парнишка, одетый тоже в подрясник и тоже с длинными волосами, ходил по «странне» около столов, заложив за спину руки. Он то останавливался около людей, сидевших на нарах, и слушал, что говорят, глупо ухмыляясь, то снова начинал шагать, озираясь во все стороны, точно
Близ двери, где мы остановились, на краю скамейки сидел, наклонясь и упершись руками в коленки, маленький, худой, необыкновенно жалкий человек, похожий на курицу-клушку, которую баба, желая отучить от клокотанья, выкупала несколько раз в луже и, отстегав после этой ванны крапивой, бросила…
Одет он был во что-то рваное и грязное… Тяжелый, кислый запах шел от него. Он был страшно худ… На руки с тонкими, длинными пальцами жутко было смотреть: точно руки мертвеца, высохшие, холодные, страшные! Бороденка росла у него от ушей, клочковатая, бурая, книзу заостренная клинушком.
Человечек этот то и дело крестился и громко, ни на кого не глядя и не обращая внимания, гнусаво читал: «Камо пойду от духа твоего и от лица твоего камо бежу? Аще взыду на небо, тамо еси; еще сниду во ад, тамо еси. Аще возьму криле мои рано и вселюся в последних моря, и тамо рука твоя наставит мя и удержит мя десница твоя»…
Кончив, помолчав немного и перекрестившись несколько раз, он снова начинал: «Камо пойду от духа твоего» и т. д.
Стоя около входной двери, мы не знали, что делать и где нам приткнуться на ночь.
— Жуть! — произнес Тереха-Воха с изумлением в больших глазах.
— Хива! — тоже тихо сказал Малинкин. — Здесь сумку упрут… вишь, народ-то… Не уйти ли с богом?
— А куда? — спросил дядя Юфим. — Погодим пока что.
В это время дверь позади нас хлопнула, и в странню вошел высокий, сутуловатый монах. В странне сразу затихло. Он исподлобья окинул всех маленькими глазами и, обернувшись к нам, спросил тоненьким голоском:
— Вы, рабы божьи, что?.. Ночевать?.. Аткеда… Дальние?
— Да, отец, ночевать бы, — ответил дядя Юфим, — да, вишь, тесненько словно.
— Идите за мной! — сказал монах и пошел через всю странню к небольшому чуланчику с маленьким оконцем-гляделкой на передней стенке.
Подойдя, он достал из кармана ключ и, отперев им небольшой висячий замок, открыл дверь и сказал:
— Проходите, рабы божьи!
Он пропустил нас и, захлопнув за собой тонкую тесовую дверку, запер ее на крючок.
— Здесь, рабы божьи, у меня и переночуете, — сказал он, — дорого я с вас не возьму… всего по три копейки с человека. — И, как бы извиняясь, с улыбкой пояснил: — Грешен… табачишко потребляю… то, се… А где взять?
— Что говорить, — сказал Юфим, — все мы грешны… все во плоти. «Дух бодр, плоть немощна», сказано в святом писании.
— Вот, вот, — обрадовался монах, — самое это! Кладите сумки в уголок… Не бойтесь, целы будут. А спать ужо на полу ляжете. Тесновато оно, да зато спокойно. Опять и вшей помене, чем на странне… Присядьте!..
В каморке было тесно, неуютно, мрачно. Маленькое оконце за железной решеткой, точно в тюрьме, выходило куда-то в забор и давало сквозь грязные стекла мало света. В переднем углу висели иконы и картинки духовного содержания. Под иконами стоял столик и на нем лежала толстая в кожаном переплете книга. Около печки, входившей одной своей стороной в каморку, стояла узенькая на козлах кровать, на которой валялась грязная, сальная подушка и вместо одеяла старый подрясник. У противоположной стены, насупротив печки, стояли две табуретки, висел в углу полушубок, а на веревке, протянутой под потолком, две пары теплых валенок.