Срединное море. История Средиземноморья
Шрифт:
Во многом аналогичные события разворачивались по всему Средиземноморью. На Кипре, где начало эпидемии совпало с мощным землетрясением и цунами, все это привело к резне: охваченные паникой землевладельцы перебили всех своих рабов-арабов, так как боялись, что они могут воспользоваться воцарившимся хаосом и поднять мятеж. На побережье Далмации горожане Салоны (Сплита) столкнулись с другой опасностью: волки, спустившиеся во множестве в город с гор, рыскали по улицам и нападали и на больных, и на здоровых. Смертность достигла таких масштабов, что горы брошенных без погребения трупов оставались на улицах порой неделями.
В Испании, впервые проявившись в прибрежных городах, чума медленно, но верно шествовала по Арагонскому королевству. Его правителю, Педро IV, каким-то образом удалось выжить, однако он потерял вначале дочь, затем племянницу и, наконец, в октябре — вторую жену, Элеонору Португальскую. Затем бедствие распространилось дальше, вначале по землям мусульман, а оттуда — среди солдат кастильской армии, в то время активно участвовавшей в Реконкисте на юге под командованием самого короля Альфонсо XI. В 1344 г. он взял Альхесирас, а ныне находился близ Гибралтара.
«Черная смерть» унесла большее количество жизней, нежели до нее любая известная в истории война или эпидемия. Последствия чумы оказались тяжелыми для международной торговли, но относительно краткосрочными; дольше продолжалось тревожное положение в земледелии — сократилось количество пахотной земли по причине массовой смертности работников. Это настоятельно вынуждало землевладельцев увеличить выплаты, что, в свою очередь, привело к смягчению сословных различий, прежде весьма значительных, так как труженики впервые стали переезжать с места на место в поисках работы или более высокой платы. В искусстве — особенно в живописи и скульптуре — тема смерти начала играть куда большую роль, нежели прежде; что касается духовной жизни, то неэффективность молитв и бессилие церкви перед чумой потрясли веру многих христиан. В 1350 г. Европа необратимо изменилась.
Когда избранный император Священной Римской империи Людовик IV Баварский двинулся на юг Италии на собственную коронацию, он держал себя совершенно иначе, нежели его предшественник, Генрих Люксембургский. На этот раз не было места ни идеализму, ни притворному беспристрастию, ни реверансов в сторону Авиньона. Людовик прибыл по приглашению итальянских гибеллинов и привел с собой самого зловредного из противников папства, жившего в то время, — Марсилия Падуанского. Всего два года назад этот бывший ректор Сорбонны опубликовал свой трактат «Defensor Pacis» [173] , в котором доказывал, что вся доктрина папской власти и все каноническое право противоречат основным христианским принципам. Появление Людовика в подобном обществе не могло прибавить ему популярности в Авиньоне; задолго до приезда в Рим папа Иоанн XXII вынес ему двойной приговор — об отлучении и низложении. Но к этому моменту престиж папы упал в Италии еще ниже, чем императора, и на папский декрет по большей части никто не обратил внимания. Когда Людовик в январе 1328 г. в соборе Святого Петра получил корону из рук Шарра Колонна, представлявшего народ Рима, и три месяца спустя формально объявил папу еретиком и низложил его, казалось почти несомненным, что он способен восстановить контроль империи над страной и папством. Однако когда он вошел на территорию Неаполитанского королевства, тамошний король Робер, внук Карла Анжуйского, оказался куда более серьезным соперником. В военном отношении они были равны, и когда Людовик вернулся в Рим, то обнаружил, что маятник качнулся назад. Он также понял, что ему нечего надеяться установить твердый порядок в Италии, пока он не будет уверен в том, что в Германии все идет благополучно; меж тем ситуация там быстро ухудшалась. С наступлением 1330 г. он уже вновь очутился по ту сторону Альп. Он также усвоил следующий урок: Италия переросла империализм, даже если еще не была готова к тому, чтобы объединиться самостоятельно.
173
«Защитник мира» (лат.).
Различия между югом и севером в этой стране по-прежнему были разительны, то есть глубоки настолько, что их последствия ощутимы и по сей день. Королевство Неаполитанское при Робере и его взбалмошной наследнице Иоанне I могло похвастать просвещенным и утонченным двором, а также двумя университетами, лучшими в Италии. Один из них, в самом Неаполе, был детищем Фридриха II; второй, более чем на пятьсот лет старше первого — прославленная на весь мир медицинская школа, — находился в Салерно. Однако за пределами этих центров в стране господствовали, как и во времена норманнов, безответственные и непокорные бароны. Сицилия, пребывавшая под властью Арагонского королевского дома, в меньшей степени испытывала связанные с феодализмом тяготы: экономика ее функционировала более сбалансированно, — но в остальном здесь также господствовала сходная атмосфера застоя и инертности.
С другой стороны, размышляя о севере Италии, невозможно отделаться от ощущения царившей здесь всепобеждающей жизненной активности. Постепенно, на протяжении XIV в., по мере того как небольшие города-государства вовлекаются в орбиту более крупных, возникают мощные сферы влияния. В их число входила Венеция, чье богатство и великолепие достигло небывалого уровня, медленно перегонявшая Геную — к тому моменту своего единственного серьезного соперника на море — и впервые аннексировавшая значительные части материковой территории Италии — Падую и Виченцу, Тревизо и Верону. Одновременно она по-прежнему распространяла свое влияние за пределы Адриатики,
Тем временем в противоположной части полуострова Папская область, находившаяся вдали от Авиньона и вследствие этого неподвластная действенному контролю со стороны своего отсутствующего владыки, пребывала жертвой деспотизма, бывшего, так сказать, в большой моде. Фамилии Эсте в Ферраре, Пеполи в Болонье, Малатеста в Римини и подобные им могли именовать себя викариями папы и во всем, вплоть до мелочей, признавать господство наместника святого Петра, но при этом в своих городах они обладали абсолютной властью. Лишь в самом Риме, несмотря на попытки Колонна и его соперников Орсини, республиканские чувства народа оставались достаточно сильны, чтобы сохранять самоуправление. Однако Рим в то время был, вероятно, самым печальным местом в Италии. Папы — главный его raison d’^etre [174] — покинули его; население по причине малярии, голода и борьбы партий между собой сократилось до жалких 20 000 человек. Столица христианского Запада пала так низко, как никогда прежде. Более чем какой бы то ни было другой город, Рим в тот момент нуждался в лидере, который воплотил бы в себе все надежды его обитателей и восстановил их самоуважение. И в минуту глубочайшего отчаяния такой человек нашелся.
174
Смысл существования (фр.).
Кола ди Риенцо, сын римской прачки, был визионером, фанатиком, потрясающим шоуменом и гениальным демагогом. В 1344 г. тридцатиоднолетний Кола ди Риенцо начал свою кампанию против римской аристократии. Он разжигал воображение народа, воскрешая в его памяти образы былого величия города и пророча его славное возрождение. Он пользовался таким успехом, что три года спустя на Капитолии ему торжественно пожаловали звание трибуна и наделили неограниченными диктаторскими полномочиями. Затем, собрав «национальный» парламент, он в торжественной обстановке сообщил, что отныне жители всех городов Италии получают римское гражданство, и объявил о планах избрания итальянского императора. Однако тот, кто обращался к Италии как к единому целому, будь то германский князь или демагог-римлянин, заведомо обрекал себя на провал. К концу 1347 г. против Кола оказались настроены не только жители других городов, но и римская толпа, и он был отправлен в изгнание. Через несколько лет ему удалось вернуться, однако его прежние чары утратили свою силу: толпа, переменчивая, как всегда, тут же поднялась против него. Он появился на Капитолии, закованный в сияющие доспехи, подняв знамя Рима: те только громче смеялись. Переодевшись в нищенские лохмотья, он попытался бежать, но золотые браслеты, блестевшие сквозь рубище, выдали его. Через несколько минут его тело было повешено за ноги на городской площади — мрачная участь, напоминающая ту, что выпала в середине XX в. его наиболее удачливому подражателю, столь сильно смахивавшему на него. [175]
175
Муссолини. — Примеч. пер.
И все же во время своей молниеносной карьеры Кола каким-то образом сумел очистить сознание сограждан от самых обременительных наносов Средневековья и привить им новый взгляд на их классическое прошлое. Деяния, по масштабу и значению сходные с теми, что он совершил в области политики, осуществил в словесности его друг и сторонник Франческо Петрарка. Через двадцать лет после смерти Данте, в 1341 г., Петрарку увенчали на Капитолии лавровым венком как царя поэтов. Однако за этот отрезок времени произошли изменения, в результате которых на место схоластике позднего Средневековья пришел ренессансный гуманизм. Петрарку не посещали масштабные видения Данте, но — пусть его гений был менее значителен — он обладал свежим, несуетным взглядом. Его творчество в какой-то степени находится под влиянием поэзии трубадуров Сицилии и Прованса, однако главным образом он черпал вдохновение из латинских античных авторов.
Эта новая концепция классического прошлого как предвестия будущего привела к оживлению интереса к литературе античной Греции, о которой давно позабыли на Западе и которой по большей части пренебрегали даже в Византии. В первую очередь то было достижение Джованни Боккаччо, самого даровитого ученика Петрарки: он в течение трех лет держал у себя дома старого грека, отличавшегося отвратительными привычками, готовя один из первых — и худших — переводов Гомера на латынь. Однако не классическая образованность стала причиной того, что Боккаччо помнят и по сей день. Он написал «Декамерон», будучи сравнительно молодым, но благодаря этой вещи совершил в итальянской прозе то же, что Данте и Петрарка в поэзии: упростил ее, обновил и, так сказать, выковал из нее новый инструмент. Разработанный им стиль, пикантный и терпкий, создал «Декамерону» европейскую репутацию, положив начало вновь возникшей повествовательной традиции, ведущей к Чосеру и Шекспиру, а от них — к Лафонтену и более поздним авторам.