Срок авансом (антология)

Гаррисон Гарри

Р. Дэниел довольно долго раздумывал над услышанным. Потом он протянул Лиджу Бейли руку.

— Мне пора, друг Элидж. Было очень приятно повидать вас. И надеюсь, до скорой встречи. Бейли сердечно потряс протянутую руку.

— Если можно, Дэниел, — не до очень скорой.

Леонард Ташнет. Практичное изобретение

Я человек практичный, не то что мои сыновья, хотя они и умные ребята. А ума у них хватает, ничего не скажешь. Не родись они близнецами и достанься этот ум одному, а не двоим, так все ученые в мире, вместе взятые, ему и в подметки не годились бы. Ну да и сейчас им жаловаться не приходится — оба отличные инженеры и на самом лучшем счету в своей фирме. Называть ее не буду, ребятам это не понравится. Я их хорошо знаю. Я ведь сам их вырастил, а это, позвольте вам сказать, было совсем не так легко, мать их умерла, когда им только восемь лет исполнилось. У Ларри есть свой конек — лазеры. Ну, это такой способ посылать свет. Как это устроено, я не знаю, потому что я — то в колледже не обучался, не до того было. А Лео — фокусник — любитель, и, надо сказать, это у него ловко получается. Ну и вместе они напридумывали много всяких фокусов и номеров. Подвал у нас битком набит всяким их оборудованием. Вот об этом — то я и хотел рассказать. Ларри придумал аппарат для Лео, чтобы создавать всякие оптические иллюзии. Ну, знаете: словно бы и видишь что — то, только на самом деле этого тут и нет. Как — то там зеркала приспосабливают. А Ларри приспособил лазеры и начал делать голограммы, как он их называет. Это вроде как картинки, но только вовсе и не картинки. На негативе одна мешанина из точек и всяких завитушек, а если спроецировать его на экран, то вид такой, словно этот предмет можно кругом обойти. Так вот, значит, Ларри сделал нашему Лео аппарат для голограммных иллюзии. Он проецировал изображение

прямо в воздух. При помощи зеркал. Они меня позвали и показали. Просто поверить невозможно! В воздухе плавает совсем настоящая шкатулка, или ваза с фруктами, или букет — ну просто что хотите. Даже кучка мелкой монеты. И тут мне в голову пришла мысль. — Прямо как настоящие, — говорю я. — Жаль, что вы не можете эту иллюзию сохранить насовсем. Обрызгали бы их плексигласом, что ли, ну как цветы сохраняют. Это я вспомнил про сувениры, которые продают в лавках для туристов, всякие штучки в прозрачных кубиках. Ребята так и покатились. — Папа, — говорят они хором (они всегда говорят хором), — это же только иллюзии. Это же не реальные деньги. Их на самом деле тут нет. — Реальные — нереальные…

А что такое «реальные», позвольте вас спросить. Я их вижу, и вы их видите, — говорю я. — Мы могли бы хоть в суде под присягой показать, что видели горсть мелочи прямо в воздухе. Разве нет? А потом для шутки я и говорю… Ну, не совсем для шутки, потому что забава — это забава, но раз уж подвернулась возможность заработать доллар — другой, так с какой стати ее упускать? — Вы, ребята, у меня такие умные, так почему бы вам не придумать способ, чтобы эта иллюзия не исчезала, даже когда вы свой лазер выключите? Ну, тут они принялись мне объяснять, что у световых волн нет никакой массы, и еще про всякую всячину, в которой сам черт ногу сломит. Но одно я все — таки понял: — Раз световые волны, которые, по — вашему, неосязаемы, могут создать иллюзию, будто тут что — то есть, так вам, чтобы оно и вправду тут было, достаточно будет это изображение чем — то обмазать. Скажем, другими какими — нибудь световыми волнами, чтобы изображение не пропало. Они опять засмеялись, но я увидел, что мои рассуждения даром не пропали. — Папа, тебе бы философом быть, — говорит Лео. — Ты бы побил епископа Беркли его собственным оружием. (Я потом нашел этого епископа в энциклопедии. Человек был с головой, ничего не скажешь. Так умел рассуждать, что не сразу и подкопаешься.) Тут они принялись спорить между собой, что обмазывать надо будет волнами особой длины, и все такое прочее. Ну, я и ушел. Недели через три ребята пригласили меня посмотреть, что у них получилось. К своему прежнему аппарату они добавили приставку, которая окружала голограмму (для модели они взяли десятицентовик) вроде бы туманом, как только она возникала. Потом они что — то включили, туман рассеялся, и хотите верьте, хотите нет — изображение десятицентовика начало опускаться на пол. Правда, очень медленно, но все — таки оно опускалось. — Видишь, папа, — говорит Лео, — у голограммы теперь есть вес. — Очень интересно, — говорю я. А что еще я мог сказать? Тут вдруг изображение монеты исчезло, а на пол упала капля клея, какой прилагается к детским авиаконструкторам. — Ну а дальше что? — спрашиваю я. — Чего вы, собственно, добились? — Мы нашли решение одной проблемы и сразу же столкнулись с другой, говорят ребята хором. — Нам теперь нужно добиться, чтобы обмазка успевала затвердеть, прежде чем голограмма исчезнет. Если это нам удастся, мы получим точный слепок оригинала. Ну, я уже говорил, что я практичный человек. Я им и посоветовал: — А вы сделайте так: когда туман рассеется и изображение начнет падать, пусть оно упадет в жидкую пластмассу, которая затвердевает быстрее, чем за секунду. Вот будет фокус — взять в руку слепок оптической иллюзии. Прошло с полгода. Я совсем уж и забыл про эти голограммы, но тут они меня опять позвали смотреть свой новый аппарат. В углу подвала стояло два бочонка. Ребята дали мне мотоциклетные очки и велели их надеть. А я тем временем заглянул в бочонки и вижу, что они чуть не доверху полны десятицентовиками. Новый аппарат был совсем не похож на прежний. Это была трубка из толстого прозрачного стекла в форме буквы Х. Трубка была со всех сторон запаяна, и только там, где палочки Х перекрещивались, снизу имелось отверстие. А на полу под трубкой лежал старый матрас, весь в черных дырочках, словно о него гасили окурки. Лео навел голограмму десятицентовика внутрь трубки и двигал ее до тех пор, пока она не оказалась в самой середке Х. А Ларри в другом углу включил еще какой — то аппарат, и в другом конце трубки появилось изображение тумана — длинной такой, узкой полоски. Ларри покрутил что — то — и изображение тумана начало медленно двигаться, пока не сошлось с голограммой десятицентовика. — Давай! — скомандовал Лео. Тут они оба что — то покрутили — и в центре Х будто лампа — вспышка мигнула. Я просто глазам не верил: из отверстия в трубке на матрас посыпались десятицентовики, укладываясь ровными рядами. Я только рот разинул. А ребята расхохотались, и Лео говорит: — Ну — ка попробуй их поднять, папа! Я принялся подбирать монеты. Ну ни дать ни взять настоящие десятицентовики, только покрыты очень тонкой прозрачной твердой оболочкой и совсем легкие — прямо ничего не весят. — Ты подал нам хорошую мысль, папа, — говорит Ларри, — но мы кое — что добавили. Сгусток световых волн нельзя обмазать ничем материальным, но мы сообразили, что на голограмму десятицентовика можно наложить голограмму аэрозоля быстротвердеющей прозрачной пластмассы. Тут он объяснил, что свет — это не просто волна, но еще и частица, а потому теоретически тут должно произойти образование пленки. И пошел, и пошел… А я рассматривал десятицентовики. Если бы не пленки, они ничем не отличались от настоящих монет. — И что же вы будете с ними делать? — спросил я. Ребята переглянулись. — А мы с ними ничего и не собирались делать, — отвечают они. — Просто было интересно повозиться с этой проблемой. Наверное, они заметили, как я на них посмотрел, потому что вдруг хором сказали: — Мы можем раздавать их зрителям после представления на память, папа. — И глядят на меня с улыбкой. Ну, вы сами видите, каких я практичных сыновей воспитал. Изобрели копирующий аппарат и думают использовать его для любительских фокусов! Я покачал головой. — Нет, я придумал кое — что получше. Эти шутки ведь ничего не стоят, если не считать расходов на пластмассу и на электричество, а потому из них можно много чего наготовить. (Они сразу поняли, к чему я клоню: я ведь занимаюсь бижутерией.) Ну, скажем, индийские браслеты или цыганские серьги. — Ничего не выйдет, папа, — говорят они. А Ларри добавляет: — Вот посмотри. Он подобрал одну монетку и швырнул ее на пол. Словно бы вспыхнуло радужное пламя — и все. От монеты даже следа не осталось. — Видишь? — спрашивает Лео. — Стоит нарушить структуру — и ты опять получаешь световые волны. Это он правду сказал. Я взял с верстака коловорот и попробовал просверлить дырочку в десятицентовике. Хоп! Ни монеты, ни даже пластмассовой оболочки. Ларри говорит: — Вот видишь, папа, они годятся только в бесплатные сувениры. Забавная новинка, и ничего больше. — Так сделайте их тяжелее, раз уж вы научились их изготовлять. Подберите оболочку потверже. На такие штучки всегда есть спрос — иностранные монеты, цветочки там или даже мушка какая — нибудь красивая. Эх, получи я их образование, был бы я давно миллионером! Самых простых вещей сообразить не могут. — Вот что, ребята. Я где — нибудь добуду золотую монету в двадцать долларов и попрошу ювелира приделать к ней ушко. Вы изготовите побольше копий, и я покажу их Тони (это мой художник), а уж он что — нибудь сообразит. Прибыль поделим пополам. Так мы и сделали. Они мне наготовили полный бочонок золотых монет. Только весить они совсем ничего не весили. Тони понаделал из них всяких ожерелий, поясов, серег, и расходиться они начали, как горячие пирожки. Я поставлял их крупным магазинам в Нью — Йорке и Далласе и бижутерийным лавочкам в Лос — Анджелесе. Они сразу вошли в моду. И выглядели совсем как настоящие. Да, собственно, в определенном смысле они и были настоящими. Только такие украшения из подлинного золота оттянули бы руки или шею, а эти были легче перышка. Некоторое время спрос на них был большой, и мы порядочно заработали. Однако мода — это мода, и, когда украшения из монет всем приелись и перестали расходиться, я попросил ребят изготовить мне кое — что еще. Тут уж я пошел на расходы: купил восьмикаратовый бриллиант самой чистой воды и заказал для него съемную филигранную оправу (понимаете, такая оправа позволяла изготовить несколько моделей). Ну, с бочонком таких побрякушек можно было сделать настоящее дело. Из — за пленки камешки выглядели похуже оригинала, но все — таки сверкали неплохо, можете мне поверить. Я ограничился одним бочонком, потому что намерен был продавать такие украшения как редкость. У меня их было достаточно для десятков диадем, кулонов, подвесок и хватило еще для особого заказа — одна миллионерша, жена нефтяного магната, расшила ими платье к свадьбе дочки. Конечно, я не утверждал, что это бриллианты, так же как и не выдавал мои золотые монеты за золото, и торговал я ими как бижутерией, только особого сорта. Они стали специальностью моей фирмы и соперничали даже с австрийским горным хрусталем. Я мог бы найти сотни способов, чтобы использовать затверделые голограммы, и сказал ребятам, что им пора бы запатентовать процесс, и поскорее. А пока больше ничего изготовлять не следует. Они сразу

согласились. Хорошие ребята, только, несерьезные. Видите ли, им все это уже успело надоесть. А что это дело приносит хорошие деньги, их совсем не интересовало. Тут как раз подошло рождество — время для нас самое горячее, — и я так захлопотался, что спросил ребят про патент только после Нового года. Они поглядели друг на друга, потом на меня и хором вздохнули: — Мы решили не брать патента, папа. «Ага! Благородство взыграло, — подумал я. — Опубликуют формулу в каком — нибудь научном журнале и подарят свое открытие человечеству. А какой — нибудь ловкач добавит пустяковое улучшение да и возьмет патент на свое имя». — Почему же вы так решили? — спрашиваю я терпеливо. — Слишком опасно, — говорят они хором. А потом Лео начал объяснять про сохранение энергии, а Ларри — про атомную бомбу, и зачастили, зачастили, так что у меня голова кругом пошла от их «е равно эм це в квадрате» и «эффектов реверберации при наложении волн». Ну я их перебил: — Бог с ней, с наукой! Объясните — ка по — человечески. — Проще объяснить нельзя, — сказал Лео. А Ларри добавил: — Мы лучше тебе покажем. Накануне выпало много снегу, и двор был весь в сугробах. Ларри спустился в подвал и принес оттуда мешочек с десятицентовиками, которые так там и лежали в бочонках. И еще он принес духовое ружье. Потом положил десятицентовик на сугроб, а на этот десятицентовик — еще один. А сам взял камешек и бросил его на монетки. Когда камешек о них ударился, они, как всегда, вспыхнули и исчезли. — Ну и что? — спрашиваю я. — Мы же всегда знали, что они непрочные. И всех клиентов я об этом предупреждал. — Посмотри получше, папа, — говорит Лео и показывает туда, где лежали монетки. Снег там подтаял и образовалась ямка дюйма полтора в поперечнике и чуть меньше дюйма глубиной. Но я все равно не мог понять, к чему он клонит. Ребята повели меня за дом, к большому сугробу в закоулке, куда мы счищаем снег с крыши. Этот сугроб был чуть не в человеческий рост. Лео взял десять монеток и осторожно вдавил их колбаской в снег на высоте груди. Потом отвел нас шага на четыре к забору и выстрелил из духового ружья. Тут на секунду словно метель разбушевалась. А когда в воздухе прояснилось, я гляжу — от сугроба ничего не осталось, и пахнет вокруг, словно после грозы. Тут меня как осенило. Я схватил Лео за руку и закричал: — Да это же замечательно! Кому нужны все эти побрякушки? Вы ведь можете за один час очистить от заносов целый город или шоссе! Но ребята только головами покачали: — Нет, папа. Ты сам человек мирный и нас такими же воспитал. Разве ты не понимаешь, к чему это может привести? Тут Лео начал объяснять, и Ларри начал объяснять, а я только молчал и слушал. — Ведь таким способом можно изготовить оружие уничтожения пострашней водородной бомбы. Чтобы убрать этот сугроб, хватило десяти монеток. А ты попробуй представить себе, что случится, если кто — нибудь сложит кучкой тридцать таких монеток и выстрелит в них из духового ружья? Или пятьдесят? Или сто? Одна разбитая монетка исчезает словно бы бесследно, возвращаясь в общее электромагнитное поле, и энергии при этом выделяется так мало, что ее невозможно измерить. Исчезновение двух монеток одновременно привело к выделению тепла, которое растопило немного снега, как ты сам видел. Десять уже взорвались с выделением значительного количества тепла и ионизировали кислород в атмосфере. Ты ведь почувствовал запах газа, который при этом получился, — озона? Мы рассчитали, что будет происходить, если увеличивать число монет до сотни. А дальше просто побоялись считать. При добавлении каждого нового десятка, помимо взрыва и выделения тепла, возникают всякие явления вторичного порядка, и при этом все более сильные. Мы вернулись в дом и с полчаса сидели молча. Я хорошенько обдумал все это. Ребята были абсолютно правы: в мире и без нас хватает неприятностей. И я им сказал, что они правильно решили. Тут оба вскочили и давай меня целовать — это взрослые — то люди! И оба просто сияют. — Папа, ты у нас молодец! А потом как — то сразу сникли, словно им меня жалко стало, что все мои мечты о богатстве пошли прахом. — Не расстраивайтесь, ребята, — говорю я им. — У меня же есть вы. Так чего мне еще надо? Свою старость я хорошо обеспечил. Тут я даже немного всплакнул — от радости. Ну, о патенте, конечно, больше и речи не было. И аппарат ребята сразу разобрали. Про это изобретение мы больше не говорим. Но когда выпадает много снега, ребята мне улыбаются, а я улыбаюсь им в ответ. Потому что мне все соседи завидуют: дорожки во дворе у меня всегда расчищены, а никто из них ни разу не видел, чтобы я брался за лопату. Мы рассчитали, что после обычного снегопада двух монет мало. А вот три будут в самый раз. Я раскладываю монетки через равные промежутки и наловчился стрелять из духового ружья почти без промаха. Какой толк от изобретения, если из него нельзя извлечь пользы, ведь верно? Я человек практичный.

Артур Кларк. Безжалостное небо

В полночь до вершины Эвереста оставалось не более ста ярдов, она вставала впереди снежной пирамидой, призрачно белой в свете восходящей луны. На небе не было ни облачка, и ветер, свирепствовавший несколько суток, почти совсем стих. На высочайшей точке Земли редко наступал такой мир и тишина — они удачно выбрали время.

«Пожалуй, даже слишком уж удачно», — подумал Джордж Харпер. Все прошло настолько гладко, что он испытывал чувство, похожее на разочарование. Собственно говоря, трудно было только незаметно выбраться из отеля. Администрация решительно возражала против самодеятельных ночных подъемов к вершине — несчастный случай мог бы отпугнуть туристов.

Но доктор Элвин не хотел, чтобы об их намерении стало известно. На то у него были веские причины, хотя он никогда не упоминал о них. И так уж появление одного из самых знаменитых ученых мира (и, бесспорно, самого знаменитого калеки) среди гостей отеля «Эверест» в разгар сезона вызвало немалое, хотя и вежливо замаскированное, любопытство. Харпер отчасти удовлетворил его, намекнув, что они ведут замеры земного тяготения, — в какой — то мере это даже было правдой, но в очень малой мере.

Посторонний наблюдатель, который увидел бы, как Жюль Элвин с пятьюдесятью фунтами оборудования за плечами неторопливо и уверенно поднимается к точке, находящейся в двадцати девяти тысячах футов над уровнем моря, никогда бы не заподозрил, что перед ним — безногий калека.

Жюль Элвин, родившийся в 1961 году, был одной из жертв талидомида. Продажа этого непроверенного успокоительного средства завершилась трагедией: появлением на свет более десяти тысяч людей с изуродованными конечностями. Элвин мог считать себя счастливцем: руки у него были совершенно нормальными, а от постоянных упражнений стали намного более сильными, чем у большинства мужчин его возраста и сложения. Но вот ноги…

В туторе он мог стоять и даже сделать несколько неуверенных шажков, однако и небольшая, пешая прогулка была ему не по силам.

Тем не менее в эту минуту он находился в двухстах шагах от вершины Эвереста…

* * *

Все началось более трех лет назад из — за рекламного туристского плаката. Тогда Джорджу Харперу, младшему программисту отдела прикладной физики, были известны лишь внешний вид и репутация доктора Элвина. Даже те, кто работали непосредственно под руководством этого блестящего ученого, возглавлявшего научно — исследовательскую работу Института, почти не знали его как человека. Физическая неполноценность и своеобразный склад ума словно отгораживали Жюля Элвина от обычных людей. Он не внушал ни любви, ни неприязни, а лишь восхищение и жалость; зависти он ни у кого не вызывал.

Харпер, всего несколько месяцев назад кончивший университет, не сомневался, что для доктора Элвина он существует только как фамилия в штатном расписании. Кроме него, в отделе работало еще десять программистов, намного старших по возрасту, и никто из них за все время работы в Институте и двух слов не сказал с заместителем директора по научной части. И когда Харпера избрали в посыльные и отправили в кабинет доктора Элвина с папкой засекреченных документов, он полагал, что их беседа ограничится коротким «спасибо».

Собственно, так оно и произошло. Но, уже выходя из кабинета, Харпер вдруг, увидел великолепную панораму высочайших гималайских вершин, занимавшую половину стены, и невольно остановился. Панорама была вделана в стену прямо напротив стола доктора Элвина, так что он видел ее всякий раз, когда поднимал голову. Харперу был хорошо известен этот ошеломляющий вид. Еще бы! Он ведь и сам снимал ту же панораму, когда вместе с другими туристами стоял в благоговении на истоптанном снегу вершины Эвереста.

Вон белый хребет Канченджонги, вздымающийся над облаками почти в ста милях от высочайшей горы мира. Почти вровень с Канченджонгой, но гораздо ближе виднеется двойной пик Макалу, и совсем близко, на переднем плане, могучая громада — Лхоцзе, сосед и соперник Эвереста. Дальше к западу, вниз, в долины, такие гигантские, что глаз не в силах объять их, устремляются хаотические потоки ледников Кхумбу и Ронбук. С этой высоты трещины, покрывающие их поверхность, кажутся мелкими бороздками, но в действительности провалы в твердом, как железо, льду достигают сотен ярдов в глубину…

Харпер смотрел на панораму, заново переживая прошлое, когда вдруг услышал позади себя голос доктора Элвина.

— Вас заинтересовал этот вид? Вы там когда — нибудь бывали?

— Да. Когда я окончил школу, родители взяли меня на Эверест. Мы прожили в отеле неделю и уже думали, что погода так никогда и не исправится. Но за день до нашего отъезда ветер улегся, и группа из двадцати человек поднялась на вершину. Мы пробыли там час. Снимали друг друга и все вокруг.

Доктор Элвин некоторое время молчал, словно взвешивая услышанное, а потом сказал голосом, в котором уже не ощущалось прежнего равнодушия — он был теперь исполнен сдержанного волнения: