Ссора с патриархом
Шрифт:
— Ut fidelibus tuis aeris serenitatem concedere digneris. Te rogamus, audi nos! [93]
Появление святыни вызвало в толпе взрыв исступленного умиления. У всех из глаз потекли слезы, и сквозь лучистую пелену слез глаза эти узрели чудо — нездешнее сияние, исходившее из трех пальцев, сложенных для благословения. В горячем воздухе серебряная рука казалась еще больше; драгоценные камни разноцветно сверкали в последних лучах зари. Ноздри молящихся жадно вдыхали аромат ладана.
93
Даруй
— Te rogamus, audi nos!
Когда же руку снова внесли в церковь и колокола замолкли, в наступившей тишине на улице, ведущей к реке, послышалось вдруг близкое уже позвякивание бубенчиков. Тогда все подались в ту сторону, и многие стали говорить:
— Это Паллура со свечами! Это Паллура! Вот и Паллура подъехал!
Мощная серая кобыла, на спине у которой, словно яркий полумесяц, сверкал большой медный рог, рысью везла скрипящую по гравию повозку. Когда Джакобе и другие подбежали к ней, смирная лошадь остановилась, сильно раздувая ноздри. И Джакобе, подбежавший первым, внезапно увидел распростертое в повозке окровавленное тело Паллуры. Он замахал руками, подзывая толпу, и завопил:
— Он умер! Умер!
Печальная новость распространилась с быстротою молнии. Люди, стоявшие вокруг повозки, вытягивали шеи, чтобы получше видеть, и уже не думали об угрожающих небесных знамениях, пораженные новой неожиданностью, охваченные присущим человеку хищным любопытством, которое овладевает им при виде крови.
— Умер? От чего же он умер?
Паллура лежал в повозке на спине: на лбу у него зияла большая рана, ухо было разорвано, на руках, на боках, на одной ляжке виднелись ссадины. Теплая струйка крови стекала по глазным впадинам вниз, до подбородка и шеи, обагряла рубашку, застывала темными лоснящимися сгустками на груди, на кожаном поясе, на штанах. Джакобе склонился над телом. Вокруг него в ожидании толпились другие. Последний отсвет заката озарял взволнованные, недоумевающие лица. В наступившей на мгновение тишине долетело с реки певучее кваканье лягушек; над головами людей проносились взад и вперед летучие мыши.
Вдруг Джакобе выпрямился, на щеке у него алело кровавое пятно; он закричал:
— Он не умер, он еще дышит!
В толпе пробежал глухой ропот, стоявшие ближе всех потянулись к повозке, в дальних рядах уже раздавались крики тревожного нетерпения. Две женщины притащили кувшин воды, третья принесла несколько лоскутков полотна, какой-то мальчик протянул тыквенную бутылку с вином. Раненому обмыли лицо, остановили кровь на лбу, приподняли голову. Послышались громкие голоса, посыпались расспросы — как же это приключилось? Ста фунтов свечей как не бывало: лишь между досками на дне повозки завалилось несколько тоненьких свечек.
Люди, охваченные смятением, горячились, споры обострялись, началась перебранка. И так как среди радузийцев не затихала старинная наследственная вражда к жителям Маскалико, на противоположном берегу реки, Джакобе вдруг произнес хриплым ядовитым голосом:
— А что, если свечи послужили святому Гонсельво?
От этих слов, как от искры, вспыхнул пожар. Дух местного, узкого фанатизма внезапно
Имя святого вырывалось из всех глоток, словно боевой клич. Самые отчаянные, размахивая кулаками, выкрикивали проклятия и ругательства в сторону реки. Потом все эти горящие от вечернего зарева и от ярости лица, широкие и суровые, которым золотые кольца в ушах и чубы на лбу придавали странный, варварский вид, все эти лица обратились к раненому, и сострадание смягчило их. Вокруг повозки столпились женщины, пытаясь с благоговейной заботливостью вернуть умирающего к жизни; ласковые руки меняли ему повязки на ранах, брызгали водой в лицо, подносили к побелевшим губам тыквенную бутылку с вином, подкладывали под голову одежду и тряпье помягче.
— Паллура, бедный Паллура, что ж ты не отвечаешь?
Он лежал на спине. Веки его были сомкнуты, рот полуоткрыт, подбородок и щеки покрывал темный пушок, искаженные от боли черты лица еще сохраняли нежную прелесть молодости. Из-под повязки на лбу сбегала к вискам струйка крови, в углах рта появились розоватые пузырьки пены, из горла вырывался какой-то прерывистый, сдавленный свист. А вокруг него люди хлопотали все усерднее, все настойчивее становились расспросы, все лихорадочнее сверкали взгляды. Лошадь то и дело встряхивала головой и ржала в сторону домов. Над всей деревней, словно перед бурей, нависла тревога.
Но вот со стороны площади раздались отчаянные женские вопли — вопли матери, которые во внезапно наступившем молчании казались еще громче. Тучная женщина, задыхаясь от собственной тяжести, пробилась сквозь толпу и с криком устремилась к повозке. У нее не хватило сил влезть в нее, и она повалилась к ногам сына, рыдая, бормоча ласковые слова, взвизгивая разбитым голосом так душераздирающе, с выражением такой ужасной, животной муки, что всех присутствующих пробрала дрожь и они отвернулись.
— Дзаккео! Дзаккео! Сердечко мое! Радость моя! — без умолку кричала вдова, целуя ему ноги и пытаясь стащить его с повозки.
Раненый пошевелился, судорожно скривил губы и открыл глаза, обращенные к небу. Но он, конечно, не мог видеть — влажная пленка застилала ему взгляд. Крупные слезы потекли с уголков его век по щекам и шее. Рот все еще кривился. По сдавленному свисту, вырывавшемуся из его горла, чувствовалось, что он тщетно пытается заговорить.
— Говори, Паллура! Кто тебя ранил? Кто тебя ранил? Говори! Говори!
Голоса дрожали от гнева, в них закипала ярость, трепетала глухая жажда мщения, и вековая ненависть клокотала в сердцах.
— Говори! Кто тебя ранил? Скажи нам! Скажи!
Умирающий снова открыл глаза. И так как ему крепко сжимали обе руки, может быть именно это теплое прикосновение другой живой плоти на миг вернуло его к жизни: взгляд прояснился, губы, на которых все сгущалась и все ярче алела пена, что-то неясно забормотали.
Слова разобрать было пока невозможно. Кругом стало так тихо, что слышно было прерывистое дыхание толпы, а глаза у всех загорелись одним и тем же огнем, ибо все сердца ждали одного и того же слова: