Ссора с патриархом

Пиранделло Луиджи

— Самые молодые! — повторила как бы про себя мать. — Но ведь это потому, что они еще многого не понимают. А потом будут жалеть. Могут даже и в грех впасть, — шепотом добавила она. — Могут бунтовать, как здешний священник.

Она вздрогнула и бросила быстрый взгляд вокруг, как бы желая убедиться, что призрака нет рядом. И сразу же пожалела, что вспомнила о нем. Нет, она не хотела вспоминать о нем, а тем более сейчас, в связи с этим делом. Ведь все было кончено.

А на лице Антиоко между тем было написано глубокое презрение.

— Он

не был священником. Это был слуга дьявола, вышедший из ада. Избави нас, господи. Не надо даже напоминать о нем. — И он перекрестился. Затем снова спокойно заговорил: — Какое там жалеть! А он,ваш сын, разве жалеет?

Она страдала, слушая подобные речи. Она хотела бы рассказать ему о своей тревоге, предостеречь его на будущее. И в то же время почти радовалась его словам, ей казалось, что совесть невинного обращается к ее совести, чтобы одобрить и ободрить ее.

— Считает ли он, мой Пауло, что это правильно? — тихо спросила она.

— Если уж он так не считает, так кто же еще, по-вашему, должен так считать? Конечно, он так считает, разве он не говорил об этом вам? Прекрасное зрелище — священник с женой и ребенком на руках! Святой отец, который должен служить мессу, вынужден брать ребенка на руки, потому что тот плачет! Вот смехота! Представляете вашего сына — один ребенок на руках, а другой тянет за сутану!

Мать улыбнулась. И все же эта представившаяся на минуту картина — бегающие по дому чудесные детишки — взволновала ее. Антиоко смеялся, сверкал глазами и зубами, но было что-то жестокое в его смехе.

— А как смешно выглядела бы супруга священника! Выйдут вместе на прогулку, посмотришь на них сзади — две женщины идут рядом. А исповедаться она к нему пойдет, если в селе нет другого священника?

— Ну а мать? К кому я, мать, хожу исповедоваться?

— Мать — другое дело. И потом, кого бы мог взять здесь в жены ваш сын? Внучку Царя Никодемо?

Он снова рассмеялся, потому что внучка Царя Никодемо была самой несчастной девушкой в деревне — хромая и придурковатая. Но он сразу же стал серьезным, когда мать, словно кто-то побуждал ее продолжать разговор, тихо сказала:

— Ох, есть тут одна подходящая — Аньезе.

И Антиоко с ревностью возразил:

— Она некрасива. Не нравится мне, и ему тоже не нравится…

Тогда мать принялась нахваливать Аньезе, но говорила шепотом, словно опасалась, что кроме мальчика ее услышит еще кто-то. А Антиоко, по-прежнему обхватив колени руками, качал головой, возражая: нет, нет. Нижняя губа его, блестящая, как вишня, с презрением оттопыривалась.

— Нет, нет. Она не нравится мне, вы понимаете это? Она некрасива, она высокомерна, она стара. И к тому же…

В коридоре раздались шаги, и они тут же умолкли, замерев в ожидании.

Положив шляпу на соседний стул, он сел за накрытый стол и, пока мать наливала кофе, спокойно спросил:

— Вы отнесли письмо?

Она сказала, что отнесла, и кивнула в сторону кухни, боясь, что мальчик услышит разговор.

— Кто там?

— Антиоко.

— Антиоко! — Он позвал его, и мальчик мгновенно оказался

перед ним, держа в руках шапку и вытянувшись, словно маленький солдат. — Антиоко, пойдешь в церковь и приготовишь все, что нужно для причастия, пойдем попозже к старику.

От радости мальчик не мог вымолвить ни слова. Значит, онбольше не сердится на него, не собирается прогнать и заменить другим?

— Подожди, ты ел?

— Он не захотел есть, — сказала мать, — он никогда ничего не хочет.

— Садись, — приказал Пауло. — Дайте ему что-нибудь, мама. И ты ешь.

Не в первый раз Антиоко обедал вместе со священником, поэтому он сел за стол без робости, но все же немного волновался. Он почувствовал какую-то перемену в отношении к нему: священник говорил с ним не так, как обычно.

Он не мог сказать точно, в чем была разница, но она была.

Мальчик смотрел на него так, словно видел впервые, — с радостью и одновременно с покорностью. Эти и еще множество других чувств — благодарность, надежда, гордость — переполняли его сердце, словно теплые комочки пищащих птенцов в материнском гнезде, готовые взлететь.

— А в два часа придешь на урок. Пора серьезно заняться латынью. Я выпишу тебе новую грамматику, так как моя уже устарела, она вышла еще в прошлом веке.

Антиоко замер, перестав жевать. Он весь зарделся и с готовностью согласился помочь отнести причастие, не спрашивая зачем. Священник с улыбкой смотрел на него. Но вдруг он взглянул в окошко, в которое была видна золотая трепещущая листва кустарника, растущего на скале, и, похоже, задумался о чем-то другом. И Антиоко почувствовал, что вновь остался в одиночестве, вновь он не нужен ему. Он с грустью подобрал крошки со скатерти, аккуратно сложил салфетку и отнес чашки на кухню. Он хотел помыть их и сделал бы это, потому что привык мыть стаканы в остерии, но мать священника не позволила.

— Иди, иди в церковь и приготовь причастие, — негромко сказала она ему и подтолкнула к двери.

И он вышел на улицу, но прежде чем отправиться в церковь, сбегал к своей матери и предупредил ее, чтобы она получше прибрала в доме, потому что к ним хочет зайти священник.

Мать священника вернулась в маленькую столовую, где ее Пауло все еще сидел за столом, читая газету.

Обычно он уходил в свою комнату. Однако сейчас он боялся вернуться туда. Он просматривал газету, но думал о другом. Он думал об умирающем старике охотнике, который сказал ему на исповеди, что избегал людей, потому что они «само зло». И люди в шутку прозвали его Царем, как иудеи Христа.

Но и признание старика мало интересовало Пауло. Он больше думал об Антиоко, о его матери и отце, у которых собирался спросить, хорошо ли они поступают предоставляя мальчику беспрепятственно следовать своим фантазиям, необдуманному решению стать священником. В сущности, он понимал, что и это его мало волнует. Единственное, что заботило его, это стремление уйти от самой главной мысли. И, увидев, что мать возвращается в столовую, он опустил голову, потому что ему показалось, будто она одна угадала, что тревожит его больше всего.