Сталин и писатели Книга четвертая
Шрифт:
Этому документу, который он велел Фадееву прочесть вслух (и который лег потом в основание симоновской пьесы), Сталин, судя по всему, придавал исключительно важное значение. Симонов даже подумал — не просто подумал, а ни на секунду в этом не усомнился, — что он сам и был его автором:
Продиктовал, может быть, или сам написал, вполне возможно. Во всяком случае, это письмо было продиктовано его волей — ничьей другой.
Фадеев и Горбатов, надо полагать, тоже в этом не сомневались. И именно так и информировали об этом тех своих товарищей, которым сочли нужным эту информацию сообщить. Сочли нужным не по своей инициативе, а потому, что сделать это им тоже поручил он, Сталин:
...есть такая тема,
Писатели (секретари) заинтересовались. Они не сомневались, что это будет начало большой идеологической кампании. Полетят головы.
И вдруг Симонов, которому было поручено эту кампанию начать, вместо того, чтобы разоблачить и осудить своего героя-предателя, защищает, амнистирует, чуть ли даже не реабилитирует его.
Им и в голову не могло прийти, что этот либеральный финал Симонову подсказал, — даже не подсказал, а продиктовал — сам Сталин.
Ну, а на самом деле? Означало ли это, что Сталин отказался от своего первоначального намерения? Изменил свои планы?
Нет, планов своих он не менял. Разве только слегка их корректировал.
Обозначив тему, которой надо было заинтересовать писателей, и сказав, что на эту тему надо написать роман (или пьесу), он, видимо, рассматривал это поручение не как сигнал к началу идеологической кампании, а как своего рода артиллерийскую подготовку. Что же касается кампании, то она, как мы знаем, была развязана год спустя, когда борьба с «низкопоклонством» перед иностранщиной из науки (лысенковщина) перекинулась на театральных критиков, а потом, как лесной пожар, охватила всю страну уже и на бытовом уровне: «французская» булка стала называться «городской», кафе «Норд» в Ленинграде на Невском было переименовано в «Север», а Россия, согласно ходившему тогда анекдоту, была объявлена родиной слонов.
В 1969 году, отвечая на просьбу читателя рассказать историю создания стихотворения «Жди меня», Симонов написал:
У стихотворения «Жди меня» нет никакой особой истории. Просто я уехал на войну, а женщина, которую я любил, была на Урале, в тылу. И я написал ей письмо в стихах. Потом это письмо было напечатано в газете и стало стихотворением...
А на другой вопрос: что из написанного во время войны и о войне сам он считает наиболее существенным, ответил так:
Из стихов наибольшую пользу, по-моему, принесли «Жди меня». Они, наверно, не могли быть не написаны. Если б не написал я, написал бы кто-то другой.
Это, конечно, не так.
Никто, кроме него, написать это стихотворение не мог.
Да и сам он мог написать его только ЭТОЙ ЖЕНЩИНЕ. Никакой другой.
Но что правда, то правда: никакое другое стихотворение, написанное им или еще кем-нибудь в годы войны, не оказалось таким нужным людям, таким востребованным.
Получилось точь-в-точь так, как сказалось в одном шутливом (а по существу очень серьезном) стихотворении Николая Глазкова:
Рассчитывая на успех, Желая отразить эпоху, Поэт сложил стихи для всех. Жена прочла, сказала: — Плохо! Тогда одной своей жене Поэт сложил стихи другие. И оказалось: всей стране Потребны именно такие.По логике вещей оба поэта должны были из этого «казуса»
Для Симонова то, что случилось с его стихотворением «Жди меня», — это именно казус Так уж получилось. Бывает, оказывается, и так. А вообще-то долг поэта состоит в том, чтобы писать стихи, приносящие «наибольшую пользу». Что же касается Глазкова, то он этим своим стихотворением прямо и недвусмысленно дает понять, что описанная им парадоксальная коллизия отражает некую закономерность, — некий общий закон художественного — во всяком случае, поэтического — творчества.
По-иному, не в ироническом, а лирическом ключе то же убеждение высказал еще один наш современник:
У поэта соперников нету Ни на улице и ни в судьбе. И когда он кричит всему свету, Это он не о вас — о себе. Руки тонкие к небу возносит, Жизнь и силы по капле губя. Догорает, прощения просит: Это он не за вас — за себя. Но когда достигает предела И душа отлетает во тьму... Поле пройдено. Сделано дело. Вам решать: для чего и кому. То ли мёд, то ли горькая чаша, То ли адский огонь, то ли храм... Всё, что было его, — нынче ваше. Всё для вас. Посвящается вам. Булат ОкуджаваИ на свой, иной лад, но о том же — еще один:
Словно бы в перекличке Банджо и контрабас — За полночь в электричке За город мчался джаз. Скопом на барабане, Струнах и на трубе Что-то свое лабали Лабухи о себе. Видно, нет счастья слаще, Чувства растеребя, Мчать по равнине спящей С музыкой для себя! Музыка в электричке, Смысла в тебе — ничуть, И потому-то трижды Благословенна будь! Кто ты ни есть — искусство, Почва или судьба — Нету в тебе паскудства, Музыка для себя! Только восторг свободы Да разворот души — И никакой заботы, Проповеди и лжи! Владимир КорниловВот такой «музыкой для себя» были лучшие лирические стихи Симонова. Не было в них ни «паскудства», ни «проповеди и лжи». И потому они оказались нужны — необходимы! — многим. Не несмотря на то, что сочинял он их «о себе и для себя», а именно поэтому.
Но такой «разворот души» он позволил себе только однажды: когда создавал свой цикл «С тобой и без тебя» и лучшие свои лирические стихи, в этот цикл не входящие. Только их он сочинял «о себе и для себя». А все другие свои книги — по поручению.