Сталин и писатели Книга первая
Шрифт:
Признавая теперь и эту свою ошибку (а как ему было ее не признать?), он растерянно оправдывался:
Во мне сказалась, во-первых, старая отрыжка антирелигиозника. Очень я долго на этом деле работать привык. С этой верой обращался непочтительно. И сказались какие-то старые навыки.
Конечно, дело было не только в привычке, не только в старых навыках. И тезис постановления Политбюро, утверждающий, что крещение Руси было «положительным этапом в истории русского народа, так как оно способствовало сближению славянских народов с народами более высокой культуры», надо полагать, ошеломил тогда не одного Демьяна.
И все-таки это второе Демьяново «наступление на грабли»
Как мог он так промахнуться?
Ответом на этот вопрос — не полным, конечно, но кое-что все-таки объясняющим, — может служить стихотворение Николая Глазкова о линкоре.
Собственно, оно не о линкоре, а о поэте. О том, что настоящий поэт «больше всего похож на линкор, на линейный корабль»:
Пока еще бури нет роковой, Эсминцы волненью в такт Качаются. Если сделать рукой, То будет примерно — так. Какой-нибудь ялик безумно кружим От обыкновенной волны, И только линкор стоит недвижим, Поскольку ему хоть бы хны. Но если буря поставит рекорд, Хотя не в рекордах счастье, Тогда раскачивается и линкор. И станет линкор качаться. Вдруг все закончится в мире волн, И скажешь, что в море их нет, Однако будет качаться линкор, Хоть море надолго стихнет. И не побежит ни одна волна В тот самый штиль после шторма. Какой-нибудь ялик, как статуя на Крыше большого дома. И будет очень заметно, как Эсминцы качаться кончают. Однако буре ненужно в такт Линкор все равно качает. И в этот самый текущий момент, Когда успокоится море, Какой-нибудь ялик-интеллигент Заговорит о линкоре. И скажет ялик: каждый из нас, Когда было нужно, падал. Да здравствует, скажет, советская власть, А линкор — мракобес, консерватор.Переведем эту поэтическую метафору на язык тогдашних политических реалий.
Одной из причин крутого идеологического поворота, жертвой которого стал Демьян, было то, что на политическом языке того времени называлось частичной стабилизацией капитализма. Стало ясно, что в ближайшие годы нет никаких реальных надежд на ожидавшуюся в 20-х годах мировую революцию.
Со временем выяснилось, что эта самая стабилизация капитализма была отнюдь не частичной, и о мировой революции вообще забыли. Но тогда о ней еще помнили, на нее еще надеялись.
Русская революция, разразившаяся в октябре 1917 года, в официальной советской терминологии именовалась Великой Октябрьской Социалистической. Сейчас ее не то что великой, но и просто революцией никто не называет: презрительно именуют большевистским государственным переворотом. А между тем великой ее называли не только красные, победившие в Гражданской войне, но и белые, эту войну проигравшие. Именно так назвал ее, например, оказавшийся в 1922 году в эмиграции, в Париже, русский философ Георгий Петрович Федотов.
Великая революция, а русская революция была именно такой, писал он, именуется современниками и потомками великой не только потому, что она характеризуется включением в сферу своего действия огромных территорий и объемом охваченных движением людских масс. Прежде всего она характеризуется глубиной и мощностью произведенного катаклизма. Вся жизнь переворачивается до дна. Создается иллюзия, что все корни ее, уходящие в историческую почву, перерублены. Революционное отрицание старого мира носит всеобъемлющий характер. Оно направлено одновременно не только на Бога, царя, отечество, собственность, быт, нацию, но даже на мораль, культуру, семью.
В момент свершения великой революции
В этом смысле идеологический поворот, жертвой которого стал Демьян, был исторически неизбежен. Но «какой-нибудь ялик-интеллигент» так не рассуждал. Он жил и действовал в соответствии со своей природой. (Если оставаться в пределах глазковской метафоры, — «когда было нужно, падал».)
Вот, скажем, Константин Симонов, юношеское сознание которого формировалось в системе старых, революционных координат. Позже он сам сформулирует это так:
Я шкурой знал, когда сквозь строй прошел там. Знал кожей сжатых кулаков своих: Мир неделим на черных, смуглых, желтых, А лишь на красных — нас. И белых — их. На белых — тех, что, если приглядеться, Их вид на всех материках знаком, На белых — тех, как мы их помним с детства, В том самом смысле. Больше ни в каком. На белых — тех, что в Африке ль, в Европе Мы, красные, в пороховом дыму В последний раз прорвем на Перекопе И сбросим в море с берега в Крыму!В искренности этих стихов сомневаться не приходится. Но — «когда было нужно», автор их — одним из первых — сменил эту революционную систему координат на другую. И мир в этой его новой системе координат оказался разделен уже не на красных и белых:
По русским обычаям, только пожарища На русской земле раскидав позади, На наших глазах умирают товарищи, По-русски рубаху рванув на груди. Нас пули с тобою пока еще милуют, Но трижды поверив, что жизнь уже вся, Я все-таки горд был за самую милую, За горькую землю, где я родился. За то, что на ней умереть мне завещано, Что русская мать нас на свет родила, Что в бой провожая нас, русская женщина По-русски три раза меня обняла.Да, шла война, которая не зря с первых же своих дней стала называться отечественной. Но автор этих стихов (несомненно, тоже искренних) еще до войны почувствовал, что ветер переменился. И написал поэму «Ледовое побоище».
А для Демьяна этот поворот почему-то оказался не таким легким.
Казалось бы, ну какой он «линкор»? Смешно! Тоже ведь, «когда было нужно, — падал»:
Вот во время процесса троцкистов я думал, вот я вам покажу теперь. Хлестко написал, в стиле насмешки. Меня вызвал Каганович и говорит: «Это здорово, но не такой тон требуется». А я говорю:
«Да ведь я уже написал несколько стихов». И вот тут я пошел домой, обдумал все и надиктовал стихи, которые получились одними из лучших моих стихов.
Эти его стихи выглядели так:
«Пей, Лёвка, за успех!» — «За наше дело, Гришка!» — За первый, «кировский», бутон. День будет для меня и светел и хрустален, Когда разоблачать уж нас не сможет Сталин». На Сталина убийц вели! Не удалось дойти к нему бандитским рожам. Мы Сталина уберегли. Не уберечь его — не можем! Мы бережем его, как голову свою, Как сердце собственное наше!.. и т.д.