Сталин и писатели Книга вторая
Шрифт:
Тем же сознанием своей вины проникнуты и некоторые строки вымученной, в целом неудавшейся его «Оды»:
Гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу!..Пусть недостоин я иметь друзей,Пусть не насыщен я и желчью и слезами…В главе «Сталин и Мандельштам», анализируя мандельштамовскую «Оду» и приведя эти строки, я назвал их выразительными и сильными. Но о рифмующихся с ними следующих двух строках, уже непосредственно прославляющих Сталина, сказал, что они — просто пародийны:
ОнИ само слово «картуз», которым обозначена сталинская фуражка военного образца, и «маловысокохудожественные» эпитеты (площадь — чудная, глаза — счастливые) — все это убого до крайности. Однако сила и выразительность предыдущих двух строк, писал я там, заслоняет эту убогость, даже как бы заражает эти убогие строки своей поэтической энергией.
Вот эти вкрапления в текст «Оды» живых, искренних строк, заражающих вымученные, безликие и убогие своей поэтической энергией, и создает иллюзию, что в целом эти стихи Мандельштама, как выразилась о них Лидия Яковлевна Гинзбург, «замечательные, и в высшей степени его стихи. Значит, они соответствовали какому-то из несогласованных между собой поворотов мандельштамовского сознания».
В прославляющих Сталина стихах Ахматовой мы не найдем ни одного такого живого слова. Ни одного такого «несогласованного» поворота.
Впрочем, — нет. Один «несогласованный поворот» в одном из этих ее мертворожденных стихотворений все-таки промелькнул:
Ликует вся страна в лучах зари янтарной,И радости чистейшей нет преград, —И древний Самарканд, и Мурманск заполярный,И дважды Сталиным спасенный Ленинград.В день новолетия учителя и друга Песнь светлой благодарности поют, — Пускай вокруг неистовствует вьюга Или фиалки горные цветут.Стихотворение называется «21 декабря 1949 года». В этот день Сталину стукнуло 70 лет. К этому дню были сочинены сотни, тысячи, наверное, даже десятки тысяч стихотворных строк.
Так вот и катится она, как по рельсам, по этой — тысячами, десятками тысяч других стихотворцев, славивших вождя, — хорошо накатанной дороге.
По этой гладкой дороге можно катиться не останавливаясь, нанизывая, как баранки, строфу за строфой. А можно и легко поменять эти строфы местами. Скажем, так:
В день новолетия учителя и друга Песнь светлой благодарности поют. Пускай вокруг неистовствует вьюга Или фиалки горные цветут.Ликует вся страна в лучах зари янтарной,И радости чистейшей нет преград, —И древний Самарканд, и Мурманск заполярный,И дважды Сталиным спасенный Ленинград.А можно даже переставить строки внутри одной строфы. Например, вот так:
И древний Самарканд, и Мурманск заполярный, И дважды Сталиным спасенный Ленинград, — Ликует вся страна в лучах зари янтарной, И радости чистейшей нет преград.Ничего не меняется. Потому что ни одно слово не задерживает тут нашего внимания. И вдруг:
И вторят городам Советского Союза Всех дружеских республик города И труженики те, которых душат узы, Но чья свободна речь и чья душа горда.Что это значит? Какие узы? И кого они душат? Кого и какие узы могут душить «в нашей юной прекрасной стране?»
Следующая, завершающая стихотворение строфа не только не дает на это ответа, но вызывает еще большее недоумение:
И вольно думы их летят к столице славы, К высокому Кремлю — борцу за вечный свет, Откуда в полночь гимн несется величавый И на весь мир звучит как помощь и привет.Чьи это думы «летят к столице славы»? Думы тех, кого «душат узы»? Но если их душат, как же могут они нестись к «высокому Кремлю» «вольно»?
Единственный из всех исследователей творчества Ахматовой, попытавшийся проанализировать эти стихи, М. Кралин, комментирует их так:
Спрашивается, что подвигло Ахматову на создание… редакции стихотворения, даже невооруженному глазу кажущейся опасной и заведомо
Тут впору только руками развести.
Желание исследователя даже в этих вынужденно раболепных стихах Ахматовой углядеть такой свободолюбивый подтекст проистекает, конечно, из лучших чувств и самых добрых намерений. Но можно ли, находясь в здравом уме и твердой памяти, вообразить, чтобы в этом своем стихотворном поздравлении вождя с его 70-летием Ахматова решилась поднести «падишаху» такую вот не слишком даже зашифрованную комбинацию из трех пальцев?
Может быть, все это просто «выскочило» у нее из подкорки («душат», «узы», «узилище», «муж в могиле, сын в тюрьме»). Но, скорее всего, тут другое.
По логике клишированных советских понятий, выговорив слово «Кремль», или «Красная площадь», надо было во что бы то ни стало вспомнить «узников капитала», томящихся в тюрьмах революционных борцов, все помыслы, чаяния и надежды которых устремлены «к высокому Кремлю — борцу за вечный свет».
Ярче и убедительнее, чем кто другой, это сумел выразить самый знаменитый из тогдашних советских поэтов — Константин Симонов. Стихотворение называлось — «Красная площадь»:
Полночь бьет над Спасскими воротами, Хорошо, уставши кочевать, И обветрясь всякими широтами, Снова в центре мира постоять…Чтобы не видениями прошлыми Шла она в зажмуренных глазах, А вот просто — камни под подошвами, Просто — видеть стрелки на часах,Просто знать, что в этом самом здании, Где над круглым куполом игла, Сталин вот сейчас, на заседании, По привычке ходит вдоль стола…Словно цоканье далекой лошади, Бьет по крышам теплый летний дождь И лениво хлопает по площади Тысячами маленьких ладош.Но сквозь этот легкий шум не слышится Звук шагов незримых за спиной, — Это все, кому здесь легче дышится, Собрались, пройдя весь шар земной.Нам-то просто — сесть в метро у КурскогоИли прилететь из Кушки даже.Им оттуда ехать, где и русскогоСлова «Ленин» без тюрьмы не скажешь…Им оттуда ехать, где в Батавии Их живыми в землю зарывают, Им оттуда ехать, где в Италии В них в дверях парламента стреляют.Им оттуда ехать всем немыслимо, Даже если храбрым путь не страшен, — Там дела у них, и только мыслями Сходятся они у этих башен.Там, вдали, их руки за работою,И не видно издали лица их,Но в двенадцать Спасскими воротамиНа свиданье входят в Кремль сердца их.Особенно не преувеличивая достоинств этого стихотворения, которое, кстати, автор после XX съезда ни разу уже не включил ни в одну из своих книг (мог бы просто выкинуть строфу о Сталине и тем ограничиться, но — не захотел), я все-таки должен сказать, что оно на несколько голов выше беспомощных попыток Ахматовой. Ничего удивительного в этом, разумеется, нет. Начать с того, что Симонов в этих своих лирических излияниях пытался выразить то, что чувствовал, во что искренне, всей душой верил. И Сталин был для него не абстрактный «вождь» с «орлиными очами». Не понаслышке он знал, не по чьим-то рассказам, а собственными глазами — и не раз — видел, как тот «на заседании по привычке ходит вдоль стола».