Сталин летом сорок первого
Шрифт:
Скорые поезда на небольшом полустанке Тульской области не останавливались. Теремрин тем не менее взял билет именно на скорый, чтобы сойти в Туле и пересесть на рабочий поезд, кланявшийся каждому полустанку.
Москва провожала совсем ещё молодой листвой, но Теремрин знал, что родные края встретят уже листвой более зрелой. Всё ж на двести с лишним километров южнее.
Сел в поезд ранним утром. Нужно было успеть добраться до небольшой станции с таким расчётом, чтобы засветло совершить двадцатикилометровый марш пешим порядком до деревни Тихие Затоны.
Вспомнил, как шёл
Ну а ныне и вовсе выпускник академии – «академик», как полушутя таковых называли в войсках.
В тот первый приезд с разговорами о политике особо никто не приставал, как-то успокоился народ после бурь Гражданской войны. А тут вдруг, едва поезд тронулся, сосед по купе, пожилой мужчина, весь седой от волос до бороды, с некоторыми намёками на былую выправку, сразу спросил:
– Ну что, командир, воевать с германцем будем?
Вот это «с германцем» сразу указало на то, что бывал старик в делах боевых, наверняка бывал.
– Конечно, руководством страны прилагаются все силы, чтоб избежать войны, – заученно проговорил Теремрин, не ведая, как лучше отвечать на подобный вопрос. – Но, – он развёл руками, понимая, что хоть что-то надо сказать бывалому воину, – но не всё от нас зависит, далеко не всё!
– Вижу, что боле ничего сказать не можешь, – вздохнув, проговорил старик. – Вижу! Да только и другое вижу – готовится германец, а уж если начал подготовку, непременно пойдёт на нас. Будет делать этот, как его дрыг нах остэн…
– Drang nach osten! – с улыбкой поправил Теремрин, но старик рассмеялся и заметил:
– А я говорю «дрыг», потому как заставит его наша Красная армия ножками дрыгать… А? Как, товарищ капитан, заставим? – И он засмеялся, радуясь своему неожиданному каламбуру и представляя, как дрыгают ногами эти самые немцы.
– Если пойдёт на нас, заставим дрыгать! – весело сказал Теремрин и ловко перевёл разговор на Первую мировую, на, как тогда говорили, германскую.
Старик рассказал, как воевал, как был ранен, как принял революцию. И, уже посерьёзнев, прибавил:
– Дрыг-то оно дрыг. Но скажу тебе, командир, что немец – противник серьёзный. Верю, что одолеем, но придётся нелегко, ой нелегко.
Немного помолчали. Но путь неблизок, поговорить было время.
– А орден-то за что? Великий орден! Почётный! – вдруг спросил старик и сам подсказал: – За японскую?
– Так точно, за неё самую.
– Ну понятно, что за Хасан или Халхин-Гол?! Для той-то, давней Артурской, молод ещё, – заметил старик, назвав этак вот по-своему Русско-японскую войну 1904–1905 годов.
– Не то что молод – вовсе не родился, – засмеялся Теремрин.
– Ну а я на той давней Артурской, ещё при царе-батюшке, хватил лиху. Молодым ещё хватил. А вот уж на германской-то в годах воевал, – поведал старик, к удивлению, произнеся вот это самое – при царе-батюшке.
Теремрин снова увёл разговор от себя, стал расспрашивать про ту, давнюю, названную стариком Артурской.
Пожилая женщина, сидевшая напротив, долго прислушивалась
– Э-х! Дед… Мы-то с тобой пожили на свете белом. По-разному, конечно, – кто как, – но пожили, а у него-то, – она кивнула на Теремрина, – и у его сверстников, почитай, только жизнь начинается, а тут… Опять этот германец поганый лезет. Что б ему пусто было.
– Ничего, не волнуйтесь, мы свой долг выполним! – бодро сказал Теремрин, а она не ответила, только посмотрела на него как-то очень тепло и мягко, по-матерински, и, отвернувшись к окну, смахнула слезу.
Было заметно, что в Москве люди как-то очень благодушно воспринимают то, что творится в мире. То ли большой город не даёт сосредоточиться на тревогах и опасениях, то ли кажется им, уже вкусившим и удобств, и прелестей городской жизни, которая была к тому времени уже полегче деревенской, что вот так всё в мире устроено, что будет незыблемым и спокойным.
Наконец поезд остановился в Туле. Теремрин вышел на перрон и тут же увидел палаточку со знаменитыми тульскими пряниками, памятными ещё с детских лет. Рабочий поезд отходил через час. Побродив по вокзалу, накупил пряников, ну и дождался, наконец, когда подали короткий – всего в несколько вагонов – состав. До станции Лазарево поезд тащился долго, хотя и ехать-то всего ничего – километров сорок.
Наконец кондуктор объявил станцию, Теремрин взял чемодан и спустился на низкую, едва возвышающуюся над железнодорожными путями платформу. Рабочий поезд продолжал стоять, как выяснилось, пропускал скорый, потому что Теремрин не успел дойти до станционного здания – одноэтажного, выкрашенного в грязно-жёлтый цвет, или просто перекрасившегося от постоянной копоти железной дороги, как в южном направлении промчался пассажирский состав со сливающимися на скорости в сплошные полоски вагонными окнами. Дал гудок паровоз, на платформу упали клубы паровозного дыма, всё вокруг наполнилось шумом и грохотом.
Теремрин проводил взглядом скорый и, не заходя на станцию, направился к большаку, который сначала спускался в низину, а затем поднимался в гору мимо расположившейся слева от него машинно-тракторной станции. Дальше путь лежал по проселкам, по чернозёму. Радовало, что не было дождя, а то ведь в Черноземье, едва ли ни при первых дождевых струях дороги мгновенно превращались в чёрное, мягкое, скользкое маслянистое покрывало, особенно весной, когда земля ещё не совсем просохла, и осенью, когда дожди заставляют её набухать от непросыхающей влаги.
Шёл споро, легко, весело вспоминая прибаутки типа: «Пехота! Сто прошёл – ещё охота!»
Наконец с возвышенности, по склону которой спускались к реке деревенские домики, увидел «каменку», дорогу, выложенную ровными, обтёсанными камнями. Сверкнул вдали синий глаз Ключей, небольшого озерка со студёной и необыкновенно вкусной водой. А скоро вдали показались высокие лозинки на косогоре, сквозь ещё не слишком сочную листву которых краснели капельки крыш.
Остановился у Ключей, присел, зачерпнул пригоршню студёной воды, напился с пылу и жару дороги, оросил лицо и, легко поднявшись, бодро зашагал дальше.