Сталин: тайны власти
Шрифт:
Москва отреагировала незамедлительно. Первым выступил Молотов. Спустя несколько дней он дал интервью корреспонденту Польского агентства печати, однозначно заявив: «Историческое решение Берлинской конференции о западных границах Польши никем не может быть поколеблено. Факты же говорят о том, что сделать это теперь уже просто невозможно. Такова точка зрения советского правительства»[2].
Другой, скрытный аспект речи Бирнса затронул Сталин. Отвечая 17 сентября на вопросы корреспондента лондонской «Санди таймс» Александра Верта, он коснулся более серьезных, глобальных проблем. Во-первых, военного соперничества Востока и Запада и возможности перерастания его в войну. «Я не верю в реальную опасность "новой
Во-вторых, Сталин не обошел и проблему возможности превращения Германии в некоего вассала, подпадение ее под «иго». «Я считаю исключенным, — отметил он, — использование Германии Советским Союзом против Западной Европы и Соединенных Штатов Америки. Я считаю это исключенным не только потому, что Советский Союз связан договором о взаимной помощи против германской агрессии с Великобританией и Францией, а с Соединенными Штатами Америки — решениями Потсдамской конференции трех великих держав, но и потому, что политика использования Германии против Западной Европы и Соединенных Штатов Америки означала бы отход Советского Союза от его коренных интересов. Говоря коротко, политика Советского Союза в германском вопросе сводится к демилитаризации и демократизации Германии».
Заодно, воспользовавшись предоставившимся случаем, Сталин попытался сформулировать и свое понимание более общего, не столько практического, сколько теоретического вопроса, интересного, важного скорее не Западу, а советским людям. Он подтвердил лишний раз свою твердую веру в «возможность дружественного и длительного сотрудничества Советского Союза и западных демократий, несмотря на существование идеологических разногласий», и в «дружественное соревнование» между двумя системами. Проще говоря, выразил убежденность в возможности и необходимости мирного сосуществования.
Сталин пересмотрел прежнюю оценку узким руководством роли ядерного оружия, вернулся к первоначальной, оптимистической, выраженной в первом советском комментарии, данном журналом «Новое время». «Я не считаю, — отметил Сталин, — атомную бомбу такой серьезной силой, какой склонны ее считать некоторые политические деятели. Атомные бомбы предназначены для устрашения слабонервных, но они не могут решать судьбы войны, так как для этого совершенно недостаточно атомных бомб… Конечно, — признал Сталин, — монопольное владение секретом атомной бомбы создает угрозу, но против этого существуют по крайней мере два средства: а) монопольное владение атомной бомбой не может продолжаться долго; б) применение атомной бомбы будет запрещено». Он сделал именно такое заявление только потому, что уже твердо знал — советские ученые создают собственное ядерное оружие, но, так как на это уйдет немало времени, пока не следует поддаваться атомному шантажу, а доказывать, что на Советский Союз он повлиять не может.
Наконец, в том же интервью Сталин продемонстрировал, но до предела кратко, без излюбленных им обоснований, готовность в будущем вернуться к своему прежнему, 1938 г., суждению о невозможности построения коммунизма в условиях капиталистического окружения. Пока весьма уклончиво согласился с Вертом: «коммунизм в одной стране вполне возможен, особенно в такой стране, как Советский Союз»[3]. Далеко не случайно употребил слово «возможен», исключив тем самым любую определенность, категоричность, обязательность. Сталин оставил за собой право
Не улучшилось осенью 1946 г. и внутриполитическое положение. Хотя с окончания войны миновало более года, в Прибалтике и западных областях Украины не ослабевало вооруженное сопротивление националистов-сепаратистов. Действовали они, сея страх и смерть, создавая безысходность для мирного, пытавшегося оставаться нейтральным населения, не только небольшими, разрозненными отрядами и группами, но и крупными, координировавшими свои операции соединениями, как, например, Украинская повстанческая армия.
Трагические последствия жесточайшей засухи усугубились затяжными дождями в Сибири во время жатвы. Они привели к давно забытому, страшному результату — голоду, исключавшему даже мысль об обещаной отмене карточной системы. Кроме того, в ущерб собственному положению приходилось выполнять обязательство о поставках зерна во Францию, принятое довольно безрассудно в самом начале апреля[4]. Следовало, в силу политической необходимости, помогать продовольствием, одновременно соглашаясь на сокращение репараций, также пострадавшим от невиданной засухи Румынии и Венгрии. Да еще обеспечивать устойчивое, самое высокое по стране потребление продуктов питания для Эстонии, Латвии, Литвы, чтобы такой мерой предотвратить возможный взрыв недовольства всего населения республик, который могли спровоцировать националисты.
Сталину уже должно было стать ясным: в одиночку, как он намеревался поначалу, сразу после выздоровления, разрешить отнюдь не сокращавшиеся проблемы он не может при всем желании, но и оставлять своим преемникам такое наследие нельзя. И потому ему пришлось вернуться к прежней форме управления, организации власти, то есть к старому механизму принятия решений по кардинальным вопросам общегосударственного характера. Восстановить все то, что чуть менее года назад он сам решительно отверг, попытавшись заменить узкое руководство более покладистым ПБ. Слишком уж слабыми были те, кто составлял большинство в ПБ, кто готов был без размышлений, без тени сомнения поддержать любое предложение, лишь бы его внес вождь. И Андреев, и Ворошилов, и Каганович, и Шверник, даже Жданов, позволивший себе оказаться в ложном положении при конфликте с Кузнецовым, согласившийся на уничижительную роль «хулиганствующего разъяснителя» противных его духу, навязанных ему постановлений, — все они, даже если бы и попытались, не могли помочь в поисках наиболее оптимального курса, который вывел бы страну из тупика.
Помимо вышеназванного, необходимость прекратить становившееся опасным для всех личное соперничество в узком руководстве привела его членов к осознанию насущной важности перемен, возвращению к испытанной и уже оправдавшей себя в недавнем прошлом системе. 3 октября 1946 г. по предложению Сталина было принято решение, формально записанное как пункт 94 протокола № 55 заседания ПБ. Оно гласило:
«1. Поручить Комиссии по внешнеполитическим делам Политбюро (шестерка) заниматься впредь, наряду с вопросами внешнеполитического характера, также вопросами внутреннего строительства, внутренней политики.
2. Пополнить состав шестерки председателем Госплана СССР тов. Вознесенским и впредь шестерку именовать семеркой»[5].
Так родился очередной компромисс, без которого, как оказалось, решать судьбы власти невозможно. Сталин признал прежний, утраченный статус членов «триумвирата», их исключительное право заниматься всеми важнейшими для судеб страны проблемами, не связывая себя при этом ни Конституцией, ни уставом партии. Взамен же он добился того, что у него слишком долго не получалось: ввел в новый состав узкого руководства своего старого протеже и весьма вероятного наследника по государственным вопросам Вознесенского.