Сталин
Шрифт:
Многие из его теоретических выводов стали со временем источником больших социальных бед. Иногда мне думается, что интересная, оригинальная мысль имеет как бы окраску: оранжевую, фиолетовую, пурпурную, изумрудно-лазурную… Это все равно, как если бы луч пронизал туман, мрак, сумерки, очерчивая силуэт, контуры желанной Истины. Пожалуй, мир мысли не только многострунен, но и многоцветен. Но эти краски надо уметь видеть. У Сталина мысль была серой, которая со временем, на практике проявляла себя в самых мрачных тонах. Судите сами.
14–15 января 1924 года состоялся Пленум ЦК, рассмотревший целый ряд вопросов. О международном положении доклад сделал Зиновьев. Докладчик и выступающие подвергли критическому анализу неудачи в Германии, где, по мнению многих, не была использована революционная
Или еще пример его теоретической недалекости. Во время октябрьского Пленума ЦК РКП(б) 1924 года обсуждался вопрос о работе в деревне. Докладчиком был Молотов. С длинной речью выступил Зиновьев (плохо ориентировавшийся, как Молотов и Сталин, в аграрных вопросах). Но и он довольно верно оценил общую обстановку: «Мы обсуждаем сейчас не только вопрос о работе в деревне, но и об отношении к крестьянству вообще, т. е. гораздо более общий вопрос, который, вероятно, не сойдет с очереди в течение ряда лет, т. к. он целиком упирается в проблему о проведении диктатуры в данной обстановке». В своем выступлении Сталин попытался дать ряд политических и теоретических рекомендаций, в которых можно рассмотреть зародыши будущих крупных ошибок. Первое, что нам надо делать, – «это завоевать крестьянство заново». Во-вторых, видеть, что «изменилось поле борьбы». В-третьих, «надо создать в деревне «кадры». Идет 1924 год, а речь Сталина звучит как будто уже из 1929-го… «Проницательность» и последовательность в утверждении тяжких ошибок. Таким был Сталин как «интерпретатор» ленинизма, теории, которую он еще больше упростил.
Я еще коснусь теоретических воззрений Сталина в последующие годы. Но сейчас, во времена выбора и борьбы за распространение идей ленинизма в массах, он впервые ощутил силу общественного влияния на людей не только научных концепций, но и литературы и искусства.
Интеллектуальное смятение
Последователь Вл. Соловьева философ Б. Трубецкой в работе «Два зверя» развивал идею о том, что России угрожают две крайности: «черный зверь реакции и красный зверь революции». Для многих деятелей культуры эти «звери» оказались реальными. Художественно-идейные колебания шли по самой большой амплитуде. От прямого, откровенного неприятия самой идеи революции (3. Гиппиус, Д. Мережковский, И. Бунин) до ее восторженного прославления (Д. Бедный, А. Жаров, И. Уткин, М. Светлов). Однако далеко не все быстро определили свои идейные позиции.
У Киплинга есть прекрасные строки, суть которых такова: сила продолжающейся ночи уже сломлена, хотя никакой рассвет не грозит ей ранее часа, назначенного рассвету… Сила старого была сломлена, но было бы неестественным ждать, что все художники станут приветствовать наступающий рассвет. И на главной улице большой литературы, и на ее задворках шло глухое, а иногда и бурное брожение. Основными вопросами, терзавшими художественную интеллигенцию, были: место культуры в «новом храме», проблема творческой свободы, отношение к духовным ценностям прошлого. Кое-кто из писателей всерьез считал, что у русской литературы одно будущее – ее прошлое. Многих мастеров слова революционный шквал напугал, в нем они увидели угрозу не только себе, но и всей культуре. Хотелось бы высказать свой взгляд на отношение интеллигенции к революции, к социализму, к той нови, которая
Большинство интеллигенции не приняло социалистическую революцию. Разумеется, не все непринявшие стали ее врагами. Нет. Пожалуй, многих интеллигентов устроили бы результаты Февральской буржуазно-демократической революции с каким-нибудь парламентом и другими атрибутами либерального многовластия. Растерянность, интеллектуальное смятение русской интеллигенции продолжалось несколько лет. Затем стали вырисовываться диаметрально противоположные тенденции: полное принятие идей Октября и их полное отрицание, долгие колебания и постепенные повороты. Весьма характерен в этом смысле небольшой сборник «Смена вех», вышедший в июле 1921 года в Праге. Выступившие в нем авторы, в основном кадетской ориентации, активные деятели лагеря белых, призвали пойти на капитуляцию. Ключников, Потехин, Бобрищев-Пушкин, Устрялов заявляли, что по «роковой иронии истории» большевики сделались «хранителями русского национального дела». Кстати, в своих выступлениях в 20-е годы Сталин неоднократно упоминал Устрялова и само «сменовеховство» как символ разложения вражеского лагеря. Авторы «Смены вех» не скрывали, что считают большевизм утопией, но понимали, что с ними, российскими беглецами, «расправится и уже расправляется история». Ностальгические мотивы, окрашенные в славянофильские тона, знаменовали нечто более важное: поворот части интеллигенции к поддержке социалистической России. Эта смутная тяга к Родине глушила классовые инстинкты, мирила, хотя и с болью, с новыми реальностями в России.
Но, повторю, большая часть интеллигенции не приняла большевизма. Журнал «Политработник» в 1922 году в статье «Беглая Россия» писал: «Великая Октябрьская революция имеет свой «Кобленц»… Известны «патриотические» подвиги и образ жизни и мышления этой беглой России. Она не имеет даже и налета той печальной красоты глубокой осени, отпечаток которой можно уловить на представителях погибающего феодального общества в Кобленце Великой французской революции. Здесь господствует гниль, мерзость запустения, склока, мелкое и крупное интриганство и подхалимство, громко именуемые «деланием политики»…»
Выразителем крайнего неприятия Октября стала Зинаида Гиппиус. В своих «Серой книжке» и «Черном блокноте» она не без основания отрицала идеи революции, которая, по ее мнению, похоронила культуру России:
Напрасно все: душа ослепла,
Мы червю преданы и тле,
И не осталось даже пепла
От Русской Правды на земле.
Гиппиус олицетворила революцию с «пустоглазой рыжей девкой, поливающей стылые камни». Гиппиус, характеризуя свою и мужа (Мережковского) политическую позицию, с гордостью говорила: «Пожалуй, лишь мы храним белизну эмигрантских риз». В своей Родине они увидели «царство Антихриста».
Даже Троцкий, довольно терпимо относившийся ко всем этим метаниям и считавший неизбежным интеллектуальное смятение интеллигенции, бросил злую реплику по поводу «нытья» Гиппиус. Ее искусство, в котором преобладала проповедь мистического и эротического христианства, писал Троцкий, сразу же трансформировалось, стоило «подкованному сапогу красноармейца наступить на ее тонкий носок. Она немедленно стала завывать криком, в котором можно было узнать голос ведьмы, одержимой идеей о святости собственности».
Спектр эстетических интересов Сталина был неизмеримо уже эрудиции Троцкого, и декадентские, иконоборческие традиции и тенденции его мало волновали. Едва ли Сталин хорошо знал творчество Гиппиус, Бальмонта, Белого, Лосского, Осоргина, Шмелева и многих других интеллектуалов, так или иначе оставивших след в истории отечественной культуры. Его ум, эмпирический и лишенный эмоционального богатства, на весь храм культуры смотрел сугубо с прагматических позиций: «помогает», «не помогает», «мешает», «вредит». Художественные критерии, если они у него и были, не имели решающего значения. В полной мере свое кредо в отношении литературы и искусства Сталин выразит через два десятилетия в печально известном постановлении о журналах «Звезда» и «Ленинград». Для него литература и искусство всегда оставались замкнутыми в примитивную биполярную модель: «свои» и «чужие».