Сталинград. Том третий. Над нами мессеры кружили

Воронов-Оренбургский Андрей Леонардович

Родится она в летние лиловые сумерки у источников, к которым вереницами тянутся за водой аульские девушки. На расстоянии, достаточно гарантирующем девушку от прикосновения чужого, сидят юноши. Хо! Внешне они бесстрастны, нисколько не заинтересованы в тех, кои, как видения, бесшумно подходят к источнику с тяжёлыми кувшинами на плечах. Но суровые, бесстрастные маски на лицах, всего лишь маски. В груди каждого бьётся горячее сердце, в жилах стучит горячая горская кровь. И взгляды: тайные, быстрые, как бесшумные стрелы…мужские, девичьи…

Такие взгляды, остры, как кинжалы, – могут пронзить смельчака, случайно оказавшегося в их скрещении.

* * *

Сын

Танка Магомед был горец как горец, со всеми чертами настоящего горца, настоящего мужчины. Родина его – Урада. Отважные гололобые предки его были воинами Аллаха – мюридами, – послушниками великого имама Шамиля. Сам он тоже стал воином, с колыбели впитав в себя суровые адаты гор, Дагестана.

…И всё же природа брала своё. Из скромности, задерживаясь возле дверей, с быстрым, но скрытным любопытством молодости, он невольно заметил и женские формы, обозначившиеся под тонкой ситцевой кофтой и юбкой, и живые кари глаза, с настороженной опаской и любопытством, мазнувшие его пару раз.

Бабка Аксинья напомнила о себе тяжёлым вздошьем, согнувшись, как коромысло, задом к нему, закрывая дверь.

– Большое спасибо за приглашение, мать! – по-горски приложив ладонь к сердцу, начал Магомед.

Старая донская казачка, не разгибаясь, обернула к нему строгое, но с чертами былой красоты лицо.

– Шо стоишь столбом? Набоялси старухи? Без ног, рази? Аль насмеяться хошь? Так я те насмеюсь! – зашкворчала она, искоса оглядывая новоявленного постояльца. – Нуть, проходи тудась, садись, коммандер, – она указала клюкой на длинную струганную лавку и такой же стол, что стояли вдоль стены. – А ты болячка, – старуха вновь накинулась на невестку, – шо задом перед ним вихляешь? Пошто не усадишь человека, не подашь на стол?

– Да будя вам, маманя! – через плечо огрызнулась молодуха, ловко подцепляя рогатым ухватом чугунок. – Вас не поймёшь, ей Богу…То печь растапливай, то…

– Помалкивай, вылетишь. Знай шуруй дело своё, вощегра. Сын то где, Митька? Аюшки? Навоз убираить? Ну, то-то…Знает пострел, шо не заработанный кусок в горло не лезет, – ставя перед гостем кринку с молоком и лохань с хлебом, беззубо усмехнулась старуха. – Ты ешь-пей, сынок, не слухай нас баб. Жись..уж больно тяжёлая. Ишо эта холера война, расстрели тебе в животы сердце! Охо-хо-оо… – присаживаясь на край табурета напротив гостя, крестясь на смуглые образа, вздохнула она.

Танкаев по-первости полагал, что до крайности изнурённое, измотанное в кровопролитных боях с немцами, их храброе воинство, командиром одного из подразделений которого он являлся, будет принято везде, особенно освобождёнными от гитлеровцев жителями станиц, с радостью…И потому, признаться, такой сварливый приём озадачил его. Не смущаясь, однако, изрядно отпив вкусного прохладного молока и закусив хрустящим ломтём хлеба, он хотел объяснить – успокоить, что долго в станице их полк не задержится и через день другой, в составе 100-й дивизии выдвинется к Сталинграду, но хозяйка не дала договорить ему.

– Ох, Святые угодники…Можа и моего сыночку Гришеньку, хто приютить, приголубить? Как он родимый там горе мыкает?

– Воюет? – В чернильных глазах майора вспыхнула рыжим огнём командирская искра.

– Так же воть, как и ты, – она затрясла головой.

– А где? Какой фронт? – Магомед надломил хлеб.

– А шуть его знаеть…Давно не слал весточек. Живой ли нет?..

Материнское лицо её вдруг сморщилось, как печёное яблоко, и выцветшие

глаза сразу затуманили слёзы. Корявые, перепутанные напруженными жилами руки, упали бурым узлом в чёрный подол домотканой юбки.

– Да будя вам убиваться, маманя, – отставляя ухват, встряла невестка. – Не один Гришка, подишь то, с немцем воюет…Вся страна поднялась на дыбы. Так ить, товарищ коммандер? – она, кусая губы мелкими зубами, горячо и бессовестно зыркнула на статного, красивого офицера. Обливаясь густым румянцем, качнулась всем телом к стене, поправляя платок.

– Цыть, хворостина бесстыжая! – с порогу заткнула её свекровь. – Ишь изъёрзалась, разхмявкалась кошка. Ты знай сына расти, да мужа в строгости жди. Молись, шоб живой, на своёных ногах возвернулся!

Глашка, темнея зрачками, в ответ лишь зло усмехнулась; розовея и дрожа дугами тёмных бровей, принялась у окна ожесточённо шинковать окатистый капустный кочан. Натянутая, как узда, раздражённая властью суровой свекрови, она яро частила кухонным тесаком, будто борзо отвечала: «Тебе старой карге уж ничерта не надо, акромя молитвы, сухарей да чая…А как же мне, молодой не топтаной, без казака так долго сносить, да тебя ядовиту гадюку терпеть? Уж ли, молодой не хотелось ласки? А-ай, пошто уж грех-то таить…Измаялась наша сестра по бабьему счастью, спасу нет…В станице одне старики да мальцы сопливые…С такими «пыжами» дюже не разохотишься…А страсть – зараза меж ляжек жжет, аж скулы сводить. То вы не знаете, маманя, как наши вдовы солдат на постое раскачивают?!

Эх, судьба окаянная! Чай, не убудет с нас…А, может…и я, как давно вдова? Уж краше своих ублажить, чем чего доброго выблядка их в утробе своей вынашивать!.. Вам известно, маманя, немец шутить не любит. Хто из солдаток наших перед их кобелями ног не раздвинул…всех, вместе с детьми в распыл пустили и поскидали, как ветошь, в колодцы…»

…Магомед всё время молчал, пока нож зло стучал о разделочную доску. Он держал подо лбом: «В чужой монастырь со своим уставом не ходят». Не ответил он и на улыбку солдатки, и на её вопрос. Хмурый, сосредоточенный, он медленно жевал хлеб, гоняя по-над скулами комки желваков. Занозистая, нестерпимая обида кипела в нём за своего брата – солдата, ушедшего защищать Родину. Брала за горло глухая злоба – за бабью неверность…Хотя понятна была ему и её нервозная женская правда. Со времени ухода мужа прогрохотало немало времени. «Натерпелась, хлебнула лиха и страха во время оккупации…Второй год без мужней ласки, всё хозяйство считай на её плечах…Малолетний сын, старуха мать…что тут гадать?..» Отсутствие мужа в доме и впрямь заметно сказывалось – отзывалось в её поведении, наполняя греховным зудом нутро, как ячменной бузой кружку…Да и сам он, повидавший – познавший за это лихолетье многое…Понюхавший фронтовую жизнь с разных концов, сразу сумел понять, что к чему…Сумел «понять», но не принять.

Как такое возможно? На Кавказе изменницу, неверную жену, – ждало бы суровое наказание. Возможно смерть. Адат суров, но справедлив. В его родных горах Дагестана такое немыслимо. Впрочем, случаи подобные, конечно, бывают везде, и на Кавказе в том числе, но они уж крайне редки… Там обязательно замешана роковая любовь, приворот, колдовство…А стало быть, кровь и месть. О таких историях горцы слагают пронзительные, печальные песни – легенды, мораль которых одна: « Прежде чем жениться, десять раз подумай, а прежде, чем разводиться, подумай сто раз. Прежде же, чем изменить, загляни в бездну пропасти…и посмотри ей в глаза»…