Сталинградская мясорубка. «Погибаю, но не сдаюсь!»
Шрифт:
За полгода я много чего насмотрелась. Что такое разрывная пуля в живот, отчетливо представляю. Десятки мелких, острых, как иголки, осколков превращают внутренности в решето. Кишечник у парня издырявлен так, что его никаким способом не зашьешь. Пока я неподвижно стояла, глядя на обреченного паренька, Григорий Иванович показал санитарам на раненного двумя пулями сержанта:
— Давайте этого… Лиза, пошли.
Медперсонала не хватало. Это в кино показывают, как вокруг операционного стола суетятся человек пять, а у нас в санбате обычно работали парами. Хирург и операционная медсестра. Санитарок в тот период не было, их обязанности
Консилиумы устраивать и советоваться было не с кем. За соседним столом работал хирург, специализирующийся на ранениях конечностей. Там тоже сплошной поток бойцов и офицеров с простреленными, перебитыми, а то и оторванными руками-ногами. Бесконечные ампутации, чистка глубоких ран. Пули и осколки дробили кости. И все равно умудрялись собирать их и большинство раненых возвращать в строй, хоть и не скоро.
Я себя крепкой девушкой считала. Сколько мы тогда спали? Бывало, по четыре-пять часов. Проваливалась в темноту, едва до койки добиралась. Кормили нас неплохо, но порой и завтрак, и обед пропустишь, когда шли сложные операции. Выпьешь крепкого сладкого чая с куском хлеба — и опять в операционную.
И все же я надломилась. Пошла за чем-то и на ходу упала. Григорий Иванович с коллегой осмотрел меня, покачал головой. Два дня пролежала в койке, приходила в себя, отсыпалась. А затем хирург перевел меня на должность палатной сестры. Объяснил, что обмороки просто так не бывают. И тем более свалилась я не от того, что всяких страшных вещей насмотрелась. К этому я привыкла. А вот сердце не выдержало.
У меня появилась новая работа. Длинная брезентовая палатка с двумя печками, помощник — санитар из легкораненых и тридцать бойцов из числа тех, кого прооперировал Григорий Иванович. Все с ранениями в живот.
Такая категория раненых требует особого ухода. Особенно важен режим. Как правило, все они страдали не только от боли, но и от жажды. Кто знаком с медициной, знает, что тридцать человек, только-только приходящих в себя после тяжелых ран и сложных операций, — это большая нагрузка.
Первые десять дней после операции практически никому не разрешалось пить воду и есть. «Кормила и поила» своих пациентов уколами глюкозы и физраствором внутривенно, вводила обезболивающее, в том числе морфин.
Спрашиваешь меня, просили ли воду, как это часто показывают в фильмах? «Сестрица, ну хоть глоток!» Нет, кому нельзя, не просили. Пойми, ведь Сталинградская битва была такая жестокая. Роты и батальоны целиком погибали. А ребятам повезло, хотя и получили раны в живот (большинство — пулевые). Они словно с того света вернулись и понимали, если выполнять режим не будут, то второй раз чуда не случится. Вода для них означала смерть. Поэтому терпели.
А у кого кишечник перебит и заново сшит, по две-три недели без воды терпели. Только глюкоза, физраствор и лекарства. Антибиотиков тогда не было, а об американском пенициллине мы и не слышали. Он позже стал в Советский Союз поступать. Поэтому следила очень внимательно. Малейшее загноение или нарушение пищевого режима могло привести к перитониту, считай, к смерти. Сразу бежала к хирургу.
Здесь, в палате (вернее, в палатке), я немного ожила. Хотя работы было много, я могла благодаря санитару, молоденькому пареньку, время от времени поспать. Стала нормально питаться. Все же постоянное
Тридцать подопечных. Я за считаные дни познакомилась с ними. Все они относились к категории тяжелораненых, хотя состояние было разное. Кто-то уже начал ходить, разговаривал. Другие, особенно со сложными ранениями в кишечник и печень, в основном спали или бредили.
Проблемой было поддержание в палатке тепла. Хотя имелись две печки и толстый брезент, но в Сталинграде погода стояла ветреная, очень морозная. Нам привозили на грузовиках всякий деревянный хлам. Лесов на правом берегу мало, лишь в балках да по берегам редких речек. Свалят в кучу мерзлые стволы, крупные ветки, расщепленные шпалы, охапки кустарника, груды обгоревших досок. А дальше занимайтесь с ними сами.
Печки у нас небольшие, мой санитар-помощник вместе с санитаром из соседней палатки берется за пилу и топор. Топить приходилось постоянно, потому что в марте ночами зашкаливало за минус десять-пятнадцать, а ветер выл в трубах, не переставая. Когда дров не хватало, ребята брали повозки, инструмент и выискивали по степи все, что горит, вплоть до высохшего на морозе бурьяна. А ведь под снегом сколько мин оставалось! Мы кричали нашим помощникам вслед:
— Ребята, под ноги глядите! Не забывайте про мины.
Они смеются: «Все будет нормально!» Подружилась с медсестрой из соседней палатки. Звали ее Люба Нечай. У нее такой же брезентовый «дом», помощник-санитар и раненные в руки-ноги бойцы и командиры. Иногда встречаемся, пьем чай, вспоминаем довоенную жизнь.
Но долго не посидишь. У Любы свои проблемы, у меня — свои. Иду вдоль коек. Раненые мне улыбаются, отпускают комплименты. Конечно, приятно. А я смотрю на лейтенанта, вижу, что у него температура. Где-то началось воспаление. Осторожно меняю повязку.
— Больно?
— Нет, Лиза. Приятно.
По глазам вижу, что больно, но терпит. Надо вызывать Григория Ивановича, пусть глянет. С другими проблемами справляюсь сама. Перевязки, глюкоза, физраствор. Просто посидишь возле загрустившего парня. Здесь главное — чутко следить за состоянием. Григорий Иванович хоть и делает обходы, но постоянно занят в операционной и доверяет мне. Все же медицинское училище закончила.
А бойцы и офицеры лишь немного придут в себя (из тех, кто по характеру бойкий) — начинают ухаживать: «Посиди со мной, сестрица!» О житье-бытье рассказывают, в глаза смотрят. Комплименты. Красавицей я себя никогда не считала, но, наверное, все девушки в двадцать лет симпатичные.
— Нравишься ты мне, Лиза!
О своих чувствах говорит. Почти любовь. Вижу, соседи-раненые ревнуют. Поднимаюсь:
— Извини, мне работать надо. Потом поговорим.
В любви ребята признавались. Некоторые даже жениться предлагали. Лежит весь перебинтованный, кое-как с койки встает, но жизнь не останавливается. Невесты, матери, сестры далеко. Я — одна. Чтобы не обидеть, отшучиваюсь, мол, у меня жених уже есть. Да и вообще, сначала надо выздороветь.
Хорошие парни были. Ко мне ласково относились. А ведь такое жестокое сражение прошли! Подвигами не хвалились, хотя тогда все газеты о разгроме немцев под Сталинградом писали. Это была главная тема. Из разговоров раненых друг с другом я их истории знала.